— Слушай, а как твой отец? — вдруг проявляет интерес Марик. Мне кажется это странным: между ними никогда не было взаимной симпатии. — Как ему без моря в Москве?
— Вот именно что — без моря, без «Литературного Азербайджана»…
— … ну, о матери твоей я больше тебя знаю, — перебивает он.
— В каком смысле, — спрашиваю, а сам чувствую, как начинает гореть лицо: мне показалось, он потому лишь спросил об отце, чтобы потом переключиться на мать и сказать то, что сказал.
— Да так, пьяный разговор… не бери в голову.
— Что значит «пьяный разговор»?! Начал — говори.
— Подожди, у меня есть классная еврейская водка… кошерный продукт… цимес… — он попробовал встать, я поймал его за запястье, крепко сжал и потянул вниз. — У матери твоей… роман с Зауром- муаллимом. Уже давно.
Он не произнес еще этих слов, а я уже знал, что он скажет. Так бывает.
— Ты мне этого не говорил — я не слышал, — и отпускаю его руку.
— Что ж, если тебе так легче будет…
— А тебе станет хуже от того, что мне будет легче?!
— Ты мне этого не говорил — я не слышал. — Он поднимается за водкой.
Уже когда в бутылке оставалось на донышке, и Марик переключился на свою жену, я забеспокоился, что начинаю очень быстро хмелеть, даже подумывал, как бы незаметно пропустить пару рюмок или пить, но оставлять половину, теперь же я совсем отрезвел, я был трезвее себя, пришедшего сюда, себя, приехавшего в этот город, я был трезв так, как не бывал, будучи абсолютно трезвым, правда, молниеносное отрезвление далось мне ценою страшной головной боли. А еще этот убийственный запах маринованного чеснока и краски!
Когда Марик вернулся с израильской водкой в руках — не хашимовские ли запасы он так бомбит? — я задал ему самый важный для меня теперь вопрос, вопрос вопросов.
— …Он занимается тем, чем занимаются все манекены, — ответил мне Марик.
— А если серьезно? — я махнул стопку, не дожидаясь его: судя по лицу друга, беспрестанному похрюкиванию и поглядыванию на манекен, он, кажется, готовил для меня, неожиданно протрезвевшего, умный ветвистый тост.
Марик обиделся.
— А если серьезно, идем покажу. Идем, идем… — Он буркнул себе под нос что-то, разом перечеркнувшее его планы, и тоже прикончил стопарь в одиночку.
Мы снова в комнате с фотокартинами.
Темно. Марик включает свет, подсаживается к письменному столу и подзывает меня. Достает из конверта дискету, вставляет в дисковод…
Компьютер для меня — был и остается китайской грамотой. Бывало, в Москве придет Нина Верещагина ко мне на Патриаршие, откроет пафосно свой ноутбук, а я смотрю в электронный текст и не вижу ни зги, ни аза не понимаю; Нина возмущается, Нина злится, Нина обзывает меня Маугли, но я никак не могу себя пересилить. Теперь же мне казалось, что я ни на гран не отстаю от программиста из Детройта.
— Ну, вот, возьмем хотя бы относительно новый кредитный договор, — Марик разворачивает листы, чтобы мне было удобней читать, — предмет договора прост, ты сейчас сам все поймешь. Сейчас, сейчас…
Я читаю.
«Коммерческий банк МЮСТЭГИЛЛИК, в дальнейшем — БАНК, в лице…»
— Выходит, председатель совета директоров банка у нас Заур-муаллим?!
— Да, он у нас тут главный… мюстэгил[56].
«…действующий на основании устава с одной стороны, и ТОО «Экологическая продукция «Севинч»», именуемое в дальнейшем ЗАЕМЩИК, в лице…»
— А почему «Севинч»? Кто такая Севинч?
— Вторая жена Хашима. Фиктивный генеральный директор предприятия, как бы мой непосредственный начальник.
— Что это за мода такая здесь царит, называть магазины, фирмы, банки именами своих возлюбленных и жен?
— Азия-с, мой дорогой, Азия-с.
БАНК предоставляет ЗАЕМЩИКУ кредит в долларах США со взиманием 25 (двадцати пяти) процентов годовых на сумму…»
Когда я вижу, какую сумму берет в кредит этот самый ЗАЕМЩИК, я вдруг вспоминаю Людмилу, бедную-бедную Людмилу с ее китайскими фонариками московского производства; я вспоминаю свои самые голодные, самые черные дни в Москве, Нину, мою Нину, страшно богатую до этой минуты и враз обнищавшую после, я вспоминаю, и мне почему-то становится смешно.
Марик, конечно же, не понимает, над чем я покатываюсь со смеху, он думает, что я смеюсь над чем- то другим и тоже начинает смеяться.
— Ну и как тебе?! — он закуривает свой душистый сладковатый «Кэмел» и продолжает листать прилежное (на трех языках: русском, азербайджанском и английском) технико-экономическое обоснование. Вероятно, им самим и составленное или при его непосредственном участии.
Марик смеется: он не заметил, что я перестал поддерживать его смех, он пока еще в мониторе, он еще не повернулся, еще не взглянул на меня.
— Танин отец — важная персона в Москве, в минобороне, сечешь узор?.. Живет в высотке на Баррикадной…
— … подъезд со стороны американского посольства, — добавляю я.
Его — словно током.
Теперь он уже не смеется. Жалкий стал. Смотрит в глаза…
— Значит, ты все-таки знаешь Таню. — Он от своей же сигареты закуривает новую.
Я никогда не думал, что он такой ревнивый!
Рассказываю ему, как больше двух лет назад Ирана приезжала в Москву оформлять визу (Марик качает головой, верит, что не вру, он даже хочет что-то сказать, но откладывает на потом), остановилась она у каких-то знакомых в высотке на Баррикадной, я подошел к подъезду со стороны американского посольства, чтобы забрать у нее посылку от мамы, для пущей убедительности не забываю и важную деталь — скрученная бечевка больно врезается в пальцы; рассказываю я и при каких таких обстоятельствах познакомился с Таней, как должен был передать «очень важные» документы Иране в Баку.
Он говорит отрывисто, клочковато, то ли не хочет мне многое открывать и сам себя на ходу редактирует, то ли уже порядком пьян, то ли и то и другое вместе.
Он рассказывает мне, как выглядит сам банк, какая обстановка там царит (псевдодомашняя), на какой машине ездит начальник кредитного отдела, а на какой первый секьюрити, бывший сотрудник ОМОНа, мастер спорта по стендовой стрельбе, — оказывается старший брат охранника из «Сааба», тоже бывшего омоновца, изгнанного оттуда за невиданный садизм.
— А крыша кто?
— Здесь? Сам Заур.
— А ты?.. Пребываешь в ранге компьютерного визиря?
— Это не я, Илья. Визирь тот, кто остался во дворе за нашим столом. Я… Он поворачивается вместе с креслом и показывает на стену с фотографиями, на свой фотографический дневник. — Вот это я, и это я, и это!.. По крайней мере… для тебя, Илья, друг мой, для тебя…
— Интересно, кому из вас двоих пришлют в подарок шелковый шнурок.
— Я сбегу раньше. С Таней… — он попридержал сползший с плеч свитер.
Голова болит невыносимо.
Он опять рассказывает мне о банковской деятельности и липовых фирмах, о частных домах и дачах, скорее уж виллах, где самый маленький балкон метров двадцать пять в длину, он рассказывает, как утилизируется оружие и как оно продается, например — в Югославию, он рассказывает это так, что я понимаю: как и я, он не поборол в себе дворовое чувство какой-то ущербности перед соседями с четвертого
