Стихи про меня

Ваш нежный лик.
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена...
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна.
О, как — мне кажется — могли вы
Рукою, полною перстней,
И кудри дев ласкать — и гривы
Своих коней.
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век...
И ваши кудри, ваши бачки
Засыпал снег.
Три сотни побеждало - трое!
Лишь мертвый не вставал с земли.
Вы были дети и герои,
Вы все могли.
Что так же трогательно-юно,
Как ваша бешеная рать?..
Вас златокудрая Фортуна
Вела, как мать.
Вы побеждали и любили
Любовь и сабли острие —
И весело переходили
В небытие.

26 декабря 1913, Феодосия

Первое для меня стихотворение Цветаевой. К счастью. Потому что следующие напугали надрывом ('невозвратно, неостановимо, не­восстановимо хлещет стих') и от­толкнули. Понадобилось время, чтобы привык­нуть (хотя и сейчас — не вполне). В 'Генералах' завораживало сочетание меланхолической инто­ нации со стремительной легкостью. В первых двух строках не сразу опознается самый привыч­ный в русской поэзии ('Евгений Онегин' и ты­сячи других) четырехстопный ямб: на семна­дцать слогов — всего четыре ударения. От этого — ощущение полета. Действительно — паруса.

Потом приложил руку Окуджава с его гусар­ской романтикой ('Господа юнкера, где вы были вчера? А сегодня вы все — офицеры' — очевид­ный парафраз цветаевского: 'Малютки-мальчики, сегодня — офицера'). И разумеется, золото­погонники первой Отечественной сливались с белопогонниками из тогда же прочитанного (не на книжных страницах, а на папиросных листоч­ках самиздата) 'Лебединого стана'.

С крахом первой оттепели, словно мстя кому-то там наверху за разрушенные надежды и пору­ганную честь, страна истово полюбила белогвар­дейцев. В том самом 68-м, когда в Прагу вошли танки, на экраны вышли 'Служили два товари­ща' с трагическим поручиком в исполнении ку­мира эпохи Высоцкого. Там же — волнующий эпизод: оттесненные красными к берегу, офице­ры сами уходят на смерть в воды Черного моря — в полный рост, не оборачиваясь. В том же 68-м другой поручик, в исполнении Владимира Ива­шова (недавнего трогательного красноармейца из 'Баллады о солдате'), пел задушевное и горе­стное 'Русское поле' во второй серии о неулови­мых мстителях. Белые офицеры оттянули на себя неказенный патриотизм.

Одним из эпиграфов к поэме 'Перекоп', про­должающей мотивы 'Лебединого стана', Цвета­ева поставила: '— Через десять лет забудут! — Че­рез двести — вспомнят! (Живой разговор летом 1928 г. Второй — я.)'. Вспомнили раньше.

Вспоминали — по сути так же, хотя по-ино­му — и до. Сергей Михалков рассказывал, что в первом варианте сочиненный им гимн начинался не с 'Союз нерушимый республик свобод­ных...', а с внутренней рифмы: 'Союз благород­ный республик свободных...'. Сталин против этой строки написал на полях: 'Ваше благородие?' Ми­халков оборот заменил. Понятие 'благородство' было намертво связано с тем офицерством.

Свои офицеры о чести не напоминали, бра­лись чужие — из собственного прошлого, даже и объявленного вражеским, даже прямо из вражес­кого — лишь бы изящно и именно благородно. Очаровательные франты-белогвардейцы из 'Адъютанта его превосходительства', первые красав­цы-нацисты из тетралогии 'Щит и меч' (все тот же 68-й). В 'Щите' все-таки еще настойчиво на­поминали, что среди немцев лучше всех русские, один симпатичный гитлеровский офицер гово­рит другому: 'Сейчас бы щей, сто грамм и по­спать'. Но уже через пять лет и всего через два­дцать восемь после войны страна без памяти и оговорок влюбилась в элегантных эсэсовцев 'Семнадцати мгновений весны'.

 Своего человека в погонах тоже попытались освободить от идеологии, делая упор на тради­ции (успешный фильм 71-го года 'Офицеры'), чтобы он обходился вовсе без прилагательных и без формы — одними погонами. После того как главное прилагательное сменилось, об офицере запели в полный голос: про сердце под прицелом, про батяню-комбата. Поручик Голицын и корнет Оболенский перешли из советских кухонь и эмигрантских ресторанов на всероссийский эк­ран.

Цветаевские герои заняли почетное место в новой исторической цепочке. В Приднестровье при генерале Лебеде впервые в России вышел отдельной книгой 'Лебединый стан'. Как гово­рил соратник генерала: 'Ну это просто знамение свыше! Ведь именно после Приднестровья вокруг Лебедя стали объединяться люди, искренне же­лающие послужить державе. Стал складываться Лебединый стан'.

В отрогах Ушбы, к юго-востоку от Эльбруса, где в 1942 году в бою с подразделением дивизии 'Эдельвейс' погибли двадцать три девушки из горнострелкового корпуса 46-й армии, установи­ли памятник. На нем надпись: 'Вы, чьи широкие шинели / Напоминали паруса, / Чьи песни весе­ло звенели — / На голоса, / И чей огонь из автоматов / На скалах обозначил след, / Вы были девушки-солдаты — / В семнадцать лет. / Под зна­ком смерти и без ласки / Вы прожили свой крат­кий век, / И ваши лица, ваши каски / Засыпал снег. / Имена погибших неизвестны'.

Положенное на музыку Андреем Петровым стихотворение 'Генералам 12 года' прозвучало в фильме Рязанова 'О бедном гусаре замолвите слово', включено в сборник 'Офицерский ро­манс. Песни русского воинства', вошло в репер­туар караоке по всей России. 'Путеводитель по барам, ресторанам, ночным клабам города Но­вокузнецка' сообщает, что Цветаева предлагает­ся 'каждую среду в Баре-Ресторане MAVERICK  DVDоке', стоит на 83-м месте, по соседству с дру­гими генералами — песчаных карьеров. Рядом — 'Самогончик', 'Жмеринка - Нью-Йорк', 'Жи­ган-лимон', 'Выкидуха'.

Заметно отличие от того ряда, в котором воз­никли и пребывали прежде генералы Марины Цветаевой. В 1905 году она восприняла как лич­ную трагедию расстрел лейтенанта Шмидта. В 18-м плакала на фильме Сесиля де Милля 'Жан­на — женщина'. Тогда же написала цикл 'Анд­рей Шенье'. Знакомая вспоминала: 'Марина почему-то восхищалась титулами, она и в князя Волконского из-за этого влюбилась. Так вот, когда я забеременела, а мой муж был князем, она меня спрашивала: 'Что чувствует человек, у которого в животе князь?' Одно из лучших стихотворений чешского периода — 'Пражский рыцарь'. Цветаева почти плотски была влюбле­на в каменного мужчину: Брунсвик из извест­няка с берега Влтавы — родной брат Тучкова из папье-маше с московской толкучки (поэтичес­кая 'гравюра полустертая' помещалась на про­заической круглой баночке из числа того суве­нирного ширпотреба, который в изобилии был выпущен к столетию победы над Наполеоном).

Целая Добровольческая армия Тучковых про­ходит Ледяным походом по стихам 'Лебединого стана', которые Цветаева бесстрашно деклами­ровала на публике. 'В Москве 20 г. мне из зала постоянно заказывали стихи 'про красного офи­цера', а именно: 'И так мое сердце над Рэ-сэ-фэ-сэром / Скрежещет — корми — не корми! — / Как будто сама я была офицером / В Октябрьские смертные дни'. Есть нечто в стихах, что важнее их смысла: их звучание... Когда я однажды чита­ла свой 'Лебединый стан' в кругу совсем непод­ходящем, один из присутствующих сказал: — Все это ничего. Вы все-таки революционный поэт. У вас наш темп'.