Мне стало стыдно – причем уже не в первый раз. Бедняга и не подозревал, что мы с каждым днем удаляемся от золотых лаврских куполов. Впереди – Львов, а за ним уже – Польша.
– К тому же… – дю Бартас быстро оглянулся, перешел на шепот. – Друг мой, я только сейчас подумал, что могу никогда ее больше не увидеть! Никогда! Какой ужас! Это славно, Гуаира, что она, наконец, дома, но ее дом так далеко!
Поначалу казалось, что память о синеглазой панне Ружинской быстро развеется. Увы, случилось иначе. Несколько дней назад дю Бартас проговорился, что усиленно учит русинский, дабы в следующую их встречу не оплошать.
«Усиленно» – это он, конечно, преувеличивал, но с полсотни слов все-таки умудрился запомнить.
Всем, в том числе и славному пикардийцу, я рассказал, что дочь гомельского каштеляна благополучно прибыла в отчий дом. Это была правда, но я не сказал другого. Встретили ее плохо. Очень плохо…
Маленькая королева плакала, когда мы расставались. Впервые я увидел на ее лице слезы. Слезы – и черный платок на голове.
Ядвиге было страшно под крышей родного дома.
– Ее дом не так и далеко, – не выдержал я. – Вот доберемся до… гм-м… Киева, и вы поедете в Гомель. Неделя пути от силы, к тому же в Белой Руси сейчас спокойно. Справим вам новый жупан…
Впрочем, и в старом, купленном вместе с шапкой и шароварами еще на Сичи, шевалье смотрелся хоть куда. Еще бы усы – и справный бы вышел казарлюга!
– Что вы говорите, Гуаира! – пикардиец вновь помотал головой, разбрызгивая тяжелые капли. – Она – знатная дама, ее батюшка – владетельный синьор!..
– Хотите сто тысяч экю? – улыбнулся я.
– Ах, мой друг, вы никогда не унываете!
В последнем он был не прав. Но я вдруг понял, что совершенно незачем возвращать в Рим спрятанные за поясом векселя. Черт побери! Скажу шевалье, что нашел клад! Поверит?
Поверит!
– А кстати, дорогой дю Бартас, чем кончается это сонет?
Тяжелый вздох.
– Вот видите! – я протянул ладони к гаснущему огню. В лицо ударил дым, удушливый, горький. – Вот вам и ответ!
– Сын мой! Не должно пребывать под дождем столь долго, ибо болезнь, ревматизмом именуемая, иначе же ишиасом, весьма прилипчива и сугубо зловредна!
Я вздрогнул. В последнее время брат Азиний научился подкрадываться совершенно незаметно, да так, что мне порой становилось страшно. Особенно ночью.
– Принес я, мон… то есть, синьор де Гуаира и добрейший синьор дю Бартас, вместилище со снедью, которую надлежит потреблять горячей…
Наш попик продолжал удивлять. И даже не тем, что умудрялся в любой час дня и ночи доставать упомянутые «вместилища со снедью» (попросту говоря – горшки с пшенной кашей или борщом).
Искатель святости стал лекарем.
Случилось это как-то само собой. Еще в Колодном, когда мы очутились посреди гигантского табора, вместившего не одну тысячу самого разнообразного люда, отец Азиний в первый же вечер исчез. Помня везение бывшего регента, я уже думал увидеть его поутру на колу. Но вышло иначе. Как выяснилось, кто-то из наших соседей умудрился попасть ногой под колесо своего же воза. Отец Азиний, добрая душа, поспешил наложить лубки и сварить из трав жуткое пойло, которое он посчитал успокоительным.
Помогло или нет – не знаю. Но с тех пор наш попик стал незаменим.
Болели много. Болели – и умирали. А три дня назад появились первые раненые.
– Слыхал я, сьер де Гуаира, что злокозненные татары этим утром побывали возле королевского табора, что расположен у реки, Стыром именуемой. И будто бы король решил дожидаться именно там, покуда не подойдут оные татары вместе с ребелиантами. И о том рассказал мне некий отрок…
Все это я уже знал. Ян-Казимир оставался у Берестечка, чтобы прикрывать дорогу на Семиградье, где Юрий Ракоци, союзник capitano Хмельницкого, уже сажал войско на коней.
Бог мой! Турки, татары, московиты, донцы! И молдаване, если верить слухам. Теперь еще и Семиградье!
Вавилон!
Передали мне и кое-что более важное. Переяславский полк где-то к северу от Берестечка, в густых лесах. Воронкивская сотня под началом бывалого казака Павла Полегенького получила приказ перехватывать польские обозы.
В Колодном я почти догнал его. Но – не вышло.
– Однако же, дети мои, надлежит предаться трапезе, пока оная еще горяча…
– Сами варили, или некий отрок помог? – не сдержался я, и попик обиженно задышал.
Может, зря я его так? Тем более, каша оказалась хороша, даже мрачный шевалье слегка повеселел. Один только сьер де ла Риверо, сонный и недовольный, лишь ткнул ложкой в горшок, после чего вновь полез под плащ.
Вот и корми такого! Хоть бы толк был!
