взаправду.
– Гадюка!
– Я попросил бы вас, синьор Гримальди, выбирать выражения!..
– Трусливая гадюка! Подлец!
Занавес опустился, но ничего не кончилось. Кажется, секунданты уже готовы взяться за шпаги.
Дабы все удвоить.
– Ma foi! Все состоялось согласно уговору и правилам, принятым…
– Гадюка!
Открываю глаза. Лицо маркиза рядом, и я впервые могу рассмотреть его. Лет двадцать – не больше. Мальчишка. Мертвый мальчишка с широко раскрытыми глазами, в которых навеки застыл ужас.
Синьор Монтечело стоит рядом и странно шморгает носом. А синьор Гримальди…
– Это была не дуэль! Ты, подлец, ядовитая змея, убийца!..
Гримальди тоже молод, немногим старше маркиза. Высокий, крепкий, жилистый. Ему бы к отцу Хозе, тому нравились такие – длиннорукие, голенастые.
Ничего уже не исправишь, не спасешь – кроме истины. Наклоняюсь над телом. Колючка легко выходит из ранки.
– Извольте убедиться, синьоры!
Легкая боль в запястье – и дружный вздох со всех сторон.
– Mort Dieu! – это, конечно, шевалье.
Минута, другая… Вынимаю колючку, отбрасываю, не глядя.
– Там нет яда, синьоры. Можете убедиться.
На меня смотрят, все еще не веря. Синьор Гримальди подхватывает упавшее на покрытую желтыми иголками землю черное жало, морщится, укалывает палец.
И вновь мы ждем, время тянется, а в глазах мертвого маркиза – все тот же ужас и холодная пустота.
– Там нет яда, – повторяю я невесть зачем.
– Но почему?! – в голосе синьора Монтечело – слезы, и на лице – тоже слезы. Он самый старший. Жаль, что тогда, на набережной, он не смог сдержать глупых мальчишек, решивших поиграть в banditto.
Объяснять не хочется, тем более объяснять очевидное.
– Он умер от страха, синьоры. Просто от страха…
Правда – но, конечно, не вся. Его убил я. Убил – хотя и не желал этого. Хотелось проучить, оставить с мокрыми штанами, чтобы запомнил и закаялся навек…
Дорога в Ад, я тоже тебя мощу!
– В любом случае, синьоры, – несколько неуверенно произносит дю Бартас, – дело кончено.
– Вовсе нет!
Синьор Гримальди дергает рукой. Ножны отлетают в сторону, тускло блещет серая сталь.
– Защищайся, ублюдок!
У меня нет шпаги. Сарбакан – в левой руке, колючки – настоящие – за поясом, но я не хочу никого убивать!
– Защищайся, трус! Дайте ему шпагу! Шпагу!
Сарбакан с легким стуком падает на землю. В моей ладони – теплая рукоять. Я даже не успеваю понять, чья это шпага.
– Вот тебе, каналья!
Его шпага взлетает вверх, затем устремляется вперед, и даже не замечаю, как вновь превращаюсь в маленькую лохматую обезьяну…
…которая растерянно глядит на длинную тяжелую железяку, не понимая, зачем странные люди всучили ей это диво. Надо быть очень глупым, чтобы пускать подобное в ход, забивая голову бесконечными квинтами, терциями, рипостами и флаконадами ан корте. Зачем такая тяжесть? В крайнем случае хватит обломка бритвы или маленького ножичка, который так удобно зажать в пальцах ноги.
Ай! Страшный человек делает шаг вперед, зачем-то тычет сталью в бедную маленькую обезьяну.
Ай!
Обезьяньи пальцы не могут удержать тяжелый эфес. Злой человек цепляет железяку полосой сверкающей стали, крутит, вертит…
Железяка летит в сторону, ударяется о покрытый темной корой ствол пинии, катится, замирает. А злой человек, радостно ухмыляясь, подается вперед, вновь тычет сталью прямо в покрытую шерстью обезьянью грудь.
Дерево далеко, не запрыгнешь! Бедная обезьяна в ужасе, остается одно – упасть, зарыться лицом в холодную землю.
