– А ты еще хлебни! Во-о-о! И мы с тобой!
Хмель постепенно берет свое. Почему бы не выпить со смертью! Рябая безносая смерть играет на турецком кобызе…
– Так про что спеть, пане значковый? Про Ивася Вдовиченко или про Настю Горовую?
– Да ну их всех! Давай чего веселее!
Пан Горбатько прокашливается, поправляет усы, заводит тяжелым басом:
– Ото дело! – удовлетворенно кивает пан значковый. – Давай, хлопцы!
Уже не пели – орали. Мне внезапно почудилось, что эта песня – для меня. Чтобы перед смертью понял, латинщик, с кем связался!
Спели раз, затем затянули по-новой, потом вновь пустили филижанку по кругу.
– Эх, не в показанное время, вы, пане зацный, в поле наше собрались!
Кажется, меня уже начали жалеть. Того и гляди, плакать начнут!
– Скольких мы таких, красивых да умных, под Корсунем попластали, а, пане Мыкола? А под Пилявцами? А у Львова? А какие паненки там были! Как плясали, как юбки задирали!
Теперь я слушал вполуха. Если незаметно отползти в сторону, в темную ночь, залечь в траве. Станут искать, разойдутся по одному…
Нет, не станут – умные. А утром в степи нагонят!
– А как в Полонном жидов резали! Ой, резали! А добра сколько взяли! Китайку на онучи мотали, шаровары дегтем мазали – не жалко! А жидовочек как крестили! Любо-дорого!
Кажется, крещение у «панов-молодцев» – любимое занятие. То в Трабзоне, то в Полонном.
Лыцари!
– А та панночка, пан гидравликус, что с вами, она как, мягкая? Небось, выучилась у басурман всяким штучкам! Ничего, и нас, сучонка, поучит!
Я лег на спину, закинул руки за голову.
..Забытые звезды, нелепый ковш, острый зрачок Полярной…
Где ты, Южный Крест?
8
– Пане Адам, пане Адам! То просыпайтесь, пане зацный!
В голосе пана значкового – тревога. С чего бы это?
– То скорее!
Будил он меня зря – за всю ночь я не спал и минуты. Умереть во сне никогда не поздно – но и спешить ни к чему.
Я откинул плащ. Утреннее солнце резануло по глазам. Среди дымящейся золы дотлевали угли.
– Беда, пан Адам!
Кажется, действительно беда. И дело даже не в том, что глаза у пана значкового с венецианский цехин размером. К кому за подмогой прибежал? Ко мне?
– Клад-то ваш!.. Ой, нехороший тот клад! Утром, как солнце встало, просыпаюсь, а пана Мыколы и нет. Он последним в эту ночь сторожил, от утренней звезды до рассвета…
…Это я слышал. Сидел пан Мыкола, вздыхал, затем прошелся, нужду справил, после вновь повздыхал. А потом тихо стало.
– Мы-то с паном Пилипом на могилу поднялись, глядим!.. Ой, недобрый же ваш клад!
Я молчал, хотя сказать было что. Даже купец, когда от разбойников золото прячет, без верного слова клад не оставит. А «панове-молодцы» решили поживиться за счет Общества Иисуса Сладчайшего! Да я бы к такому кладу по своей воле и за милю не подошел!
Роса на траве, на сапогах, на сером камне..
– Вот, вот… О, Господи, пане Щур! Пилипко!
Он кинулся вперед, путаясь в высоком ковыле, но опоздал. Рука парня еще дрожала, в глазах бессильно и беззвучно кричала боль, но Пилип Щур был уже в объятиях Черного Херувима.
Как и Мыкола Горбатько. Как и третий, мне незнакомый.
Камень был тот же, неровный, с еле различимой литерой «N» на темном сколе. Изменилась земля. Там, где вчера ровно стояла трава, чернела глубокая яма. Среди рыхлой земли ярко светились тяжелые золотые кругляши. Рядом – распавшийся ларец с остатками серебряного узора.
Тот, кому это принадлежало, смотрел пустыми глазницами в глубокое весеннее небо. Сквозь истлевшую черную кожу светилась желтая кость. Щербатый оскаленный рот смеялся, на макушке чудом уцелел клок седых волос.
Он умер давно. Не сегодня, не месяц назад.
