Ну, дурень!
Улыбнулся я прямо в рожу его мерзкую, улыбнулся, хмыкнул:
– Так ведь вы уже покойник, фра Луне. И каждый, кто в бумаги ваши нос сунет – тоже мертвяк. Так что поздравляю вас, подохнувши!
Моргнул он, все еще сладости всей не раскусив…
А ведь не только жердь эту с горбуном в придачу падре Фонсека к Петру Святому отправит! Всех отправит, кому о делах тайных королевских узнать придется – на свою башку глупую.
Поглядел я в потолок темный да и свистеть принялся. Не просто так – песенку одну старую. Еще в Астурии я ее слыхал, пели мы ее с дружком моим Хуанито. Жалостливая такая, про то, как моряк с побродяжкой подрались.
Только в селде я, наконец, не выдержал – расхохотался. Ну когда же такое было: одна фратина зеленая у другой бумажки исписанные выдирает, чуть ли не жевать их пытается, а другая кулаками машет – не дает? А тут и парни в ризах подскочили – и давай руки за спину вертеть. Не мне, понятно, жерди этой – фра Луне.
А не жри протоколы Супремы, болван!
А как потащили его к двери – завопил, забил ногами…
Махнул я рукой – что с него взять? Горбун-то еще глупей оказался. Им бы вместе, втихаря, бумаженции эти спалить…
Так ведь, поди, все листы пронумерованы да печатью скреплены!
…А ежели завтра к повару-весельчаку потащат – на дыбу подвешивать – и его за собой уволоку. Много у меня историй про дона Хуана де Фонсеку, архидьявола севильского, ох, много! И про него, и про Ее Высочество…
Оглядел я селду, словно в первый раз увидел. Эге, а дыры-то уже нет! Быстро заделали…
Значит, и тебе амен настал, Хосе-сапожник. А чему дивиться, ежели вокруг его сиятельства де Кордовы Смертушка так и порхает? Небось, посулили дюжину реалов за младенца того несчастного…
Впрочем, не только ему, сапожнику Франко, амен – мне тоже. Все простить могут Белому Начо – и цыганку зарезанную (хоть бы для порядку ее помянули!), и ересь всякую. А вот что проболтался, секрет королевский не соблюл – да еще какой секрет! – тут уж пощады не будет.
Ну и ладно!
Достал я из щели, что между камнями змеилась, булавку с камешками – в первую же ночь спрятал, не дурак – на ладони подкинул.
Хоть бы объяснил мне кто, с кем в Анкоре познакомиться пришлось? С кем по Севилье так славно гулялось?
…А пусть и не объясняют даже. С хорошей девчонкой гулялось! С той, для которой не разбойник я, не бродяга – рыцарь. Белый Идальго Игнасио Гевара!
Неужто за такое умереть жалко?
А вот платок с узлами – его я над дверью пристроил. Способ старый да надежный. Обыскивать придут – ни за что вверх коситься не станут.
Жаль, слова не сдержал, в Собор севильский не отнес, к алтарю святому. А теперь уже и относить некому.
…И вспомнилось вдруг, как говорил мне во сне старый дон Хорхе: «Кто душу свою погубит…»
А ведь и вправду!
«Тебе решать, Игнасио. Тебе!»
Трудно первый узел поддавался, будто не из шелка он – из камня цельного. Зубами цеплял его, ногтями…
Дальше – легче пошло. Словно кто-то когти убрал, выпустил. Каждый узел – все проще и проще. И то верно, лиха беда начало!
…И в самом деле! Ежели один смертный грех не простится, то чего с семью делать? А ведь я без всякого платочка – по уши. Даже ежели последний месяц припомнить. Сколько душ в Авиле погибло? А по чьей вине?
И цыганка эта проклятая, Костанса Валенсийка – тоже на мне! Хоть и не жалею, а все равно – душа живая. Значит, и за нее гореть придется. Ведь не из ненависти ее порешил – от страха, а это, считай, еще хуже.
Так чего мне о душе моей трижды грешной печалиться? Раньше думать следовало, Начо! В тот миг, когда падре Хуан тебя из петли вытаскивал. Мотнул бы башкой, послал его куда подальше…
Усмехнулся я даже. Силен сам себя убалтывать, Бланко! Страшно все-таки, последний узелок ждет…
Ждал. Раз – и нету его.
Все!
