Ола

А как узлов не осталось, встряхнул я платок (тяжелый, хоть и шелковый!), оглянулся…

Господь один лишь ведает, чего я увидеть думал. То ли рожу рогатую, на меня зубы скалящую, то ли сразу Пасть Адову, какой ее на штукатурке в соборах малюют.

Вот он я, Начо Белый, пожива готовая, лопайте!

Да только пусто вокруг, скучно. Даже обидно как-то стало. Вроде, и понимал я (ой, понимал ли?), что все это – байки древние; прав был тот падре лысый, не завязать грехи в платок…

Но все-таки! Жаль, не узнает лобастая, что не струсил я напоследок. Хоть и не придется рыцарем стать, да и света белого не увидеть уже…

Но ведь развязал!

Шелк рукою я разгладил,
Вновь сложил, у сердца спрятал.
Вроде, все ты сделал, Начо?
Хорошо ли, плохо – сделал!
Не убить тебе Дракона,
Не доплыть к Земле Грааля,
Плащ с крестом тебе не мерить –
Ну и что? Душа спокойна,
Как тогда, у перекрестка,
Где Она меня встречала.
И пусть даже трижды проклят,
Все равно жалеть не стану,
Пусть в котел пикаро кинут!
Перед нею, Милагроссой,
Оправдаться попытаюсь,
А до прочих нет мне дела –
Не простят – так не простят!

ХОРНАДА XXXIV. О том, что в хартиях Супремы было писано.

– Прошу вас, сеньор, прошу-у! Сюда, к столу-у… Садитесь, пожалуйста!

К столу – так к столу, никакой мне разницы.

Прошел.

Сел.

– Вам удобно-о? Может, еще свечу-у зажечь?

А вообще-то говоря, бес знает что творится! Как поутру разбудили, из селды выволокли, чего я подумал? То и подумал – кушать ведут. Меня, в смысле кушать – клыками рвать, чтобы в клочья. Даже булавку с камешками не пожалел – обратно к рубахе пристроил. Все веселее будет!

Ан нет! Не пытошная – и не допросная. Большая такая комната, светлая, своды полукруглые под потолком сходятся. Окна, правда, камнем заложены да известкой забелены, зато свечей – дюжина целая, и не сальных, восковых. Потому и светло.

Ну и стол с табуретом. А у стола – хмырь в окулярах. Молоденький такой, вежливый, ровно не из фратин.

…А может быть, и не из них. Вместо ризы – балахон темный, какой сеньор Рохас, толстячок наш, носил. Уж не из Саламанки ли самой хмырь этот?

Или не из Саламанки все же? Уж больно говор приметный. «Прошу-у!»

Так ведь это сицилиец! Да-а-авно не виделись. Не зря я на них, мерзавцев, грешил. Они, они Супрему выдумали!

– Вам удобно-о, сеньор Гевара?

Ну, пристал! Подпрыгнул я на табурете, локтями в стол уперся. Кивнул – удобно, удобнее не бывает даже.

– Все хартии на кастильско-ом, но иногда там плохой почерк, так что я рядом буду, подскажу-у. Но если хотите, я сам вам прочитаю…

Поглядел я на хмыря, внимательно так.

Заморгал сицилиец.

– Но, насколько мне ведомо-о, вы грамоте изрядно обучены, сеньор Гевара…

Не понимает. И я не понимаю – ну ничегошеньки. Хартии – это, ясное дело, бумажки, а вот все остальное…

– Они в порядке разложены. Самые важные первыми иду-ут.

Или новую пытку изобрели – хартии читать? Неужто гарроты хуже?

Пододвинул я свечу, взял то, что сверху лежит, взглядом скользнул.

«Иудеи Испании иудеям Константинополя…»

Чего-о?

Вначале не понял, а после увидел словно: собрались все наши иудеи разом – агромадной такой толпой. Собрались – письмо пишут. По очереди. А в Константинополе другая толпища сходится – читать чтобы.

Ну, ладно…

«Иудеи Испании иудеям Константинополя.

Уважаемым братьям – здоровья и благополучия. Знайте, что Король и Королева Испании заставляют нас принять христианство, лишают нас имущества и самой жизни, разоряют наши синагоги и прочими способами притесняют нас, и мы уже не ведаем, что делать. А посему Законом Моисеевым заклинаем вас объединиться с нами, и помощь оказать, и совет дать нам верный.

Исаак Абоаб, принц иудеев Кастилии и Арагона.»

Повертел я бумажку эту в руках, в сторону отложил. Ну и что такого? Ведь все правда – и христианство принимать заставляют, и синагоги прикрывают. И убивают даже. Я бы на месте этих иудеев не в Константинополь – прямиком Моисею написал!

Покосился я на хмыря – кивает мне сицилиец. Дальше, мол, глаза стирай, Начо!