– Так… Так вы будете читать, сеньо-ор Гевара?
Еще и хмырь этот! Не иначе, из угла выбрался.
– Буду, – вздохнул я. – Убедили!
Вот уж кого не думал увидеть вскорости, так это фра Луне. Живого, ухмыляющегося.
– Надумал ли, сын мой? Станешь ли каяться?
Словно и не было ничего! И горбун тут же, и бумаги на скатерке разложены.
…А у меня перед глазами – тоже бумаги. Те, что прочитать довелось. Жаль, в башке утрясти все не дали – сразу в подвал знакомый притащили. К жерди этой.
– Кайся, сын мой. Кайся! Повергни грехи свои к подножию Церкви нашей!
Не кричит, не скрипит – мурлыкает. Мурлыкает – улыбается.
– А чтобы тебе, Гевара, проще каяться было, покажу я кое-что. Узнаешь ли печать эту?
Подошел я поближе, взглянул. Знакомая печать, верно. Ее Высочества печать. И грамотка на бумаге приметной – при дворе на подобной пишут. Показывал мне падре Хуан хартии такие – и не одну даже.
Подмигнула жердь, языком прицокнула:
– А не прочитать ли тебе, сын мой? «Известно всем, что разбойник морской Игнасио Гевара, прозываемый также Бланко и Астурийцем, гнусные преступления свершил, именно же: разбой морской, властям королевским сопротивление, товаров противозаконный ввоз в Кастилию равно как в Арагон. Недавно же совершил он гнусное убиение подданой нашей Костансы-цыганки, прозываемой Валенсийка…»
Замолчал фра Луне, на меня покосился. Понял ли, мол, Начо?
А чего же не понять? Вот и чернокосая им сгодилась.
…А ведь подумать ежели – жалко девку все же!
– «Пуще же всего виновен означенный Гевара в измене державной. И вины его эти твердо доведены свидетельствами многими. А посему приговорить означенного Гевару…»
И снова не спешит жердь, на меня смотрит. Угадай, мол, означенный Гевара, к чему?
Сцепил я зубы, усмехнулся. И в самом деле, к чему? Не к церковному же покаянию.
…И не к плахе даже. Четвертованием пахнет.
– «А посему приговорить означенного Гевару к колесованию…»
Не угадал, выходит!
– «…конечности же и голову отсечь, после чего с надписями подобающими на позорище всеобщее выставить. Голову – у ворот Хересских, руку левую – у ворот Трианских…»
Ох, и обидно же мне стало! Не за конечности мои бедные – за фра Луне. Он-то чему радуется? Неужели падре Хуан де Фонсека слабину дал? Или скрыли от сеньора архидьякона, чего я тут наговорил?
– Так что вместе нам, сын мой, страдать придется!
Ах, вот оно что!
Не выдержал я – расхохотался. Не ошибся, значит!
Покачал головой фра Луге – укоризненно этак:
– Нехорошо, Гевара, ой, нехорошо! Да только за меня Церковь заступится, Трибунал Священный, смекаешь? Клириков за измену не казнят, за ересь только. Ну, отправят меня в монастырь дальний, ну, запрут на год, много – на два, чтоб не разболтал кому по глупости тайны эти. А ты?
Тут мне смеяться и расхотелось. А ведь и вправду! Вот сволочи неприкасаемые!
Но ведь чего интересно? Вчера до смерти перепугался он, фра Луне, а сегодня розой майской цветет. Не иначе успокоил кто!
…Цветет-то он цветет, но только голос подрагивает. Чуток самый – но заметно. Видать, не все так просто. Не простили, видать, пообещали только.
Неужто поверил, жердь глупая?
– А ты, Гевара? Чему радуешься? Час-другой на колесе – и свободен? Э-э, нет, не выпустим мы тебя отсюда! Еретик ты, сын мой, зломерзкий еретик. Так что готовься каяться, Гевара! А не захочешь – поможем…
Отсмеялась жердь – прямо в глаза мне поглядела. Плохо так!
– Не ты, сын мой, меня за собой потащишь – я тебя поволоку. По кочкам да по камешкам!..
Повернулся он к горбуну, а тот уже наготове – бумаженцию держит.
Ох, и тошно мне уже от хартий этих!
– Хулил ты, Гевара, Трибунал Священный, нас, служителей скромных Божьих, словами непотребными
