О том, как Дон Саладо и сеньор лисенсиат в плавание собирались.
Заломили руки, вцепились в подбородок, между зубов – клинок холодный.
– Или сам выпье-ешь, Гевара? А то ошибемся – лишку-у плеснем!
Закрыл я глаза, зажмурился. Снова открыл – на рожи их мерзкие взглянул.
Скалятся рожи. Ну, точно – сицилийцы. И говор похож. Так что не зря я Сицилию эту терпеть ненавижу.
– Идите к бесу, – выдохнул. – Сам выпью!
Отпустили, к столу подвели. А на столе – чарка глиняная.
– Пей!
Выдохнул я, Деву Святую помянул. Защити, Милосердная! Ведь видишь Ты все, все Ты знаешь!..
Глотнул, ничего не чувствуя. Снова глотнул…
– До дна! До дна, еретик. Вот та-а-а-ак! Ну, на здоровьице!
Поставил я чарку, к себе прислушался. Вроде ничего, словно винца легкого выпил.
…Это пока ничего!
А рожи все скалятся, хихикают. Весело им!
– А теперь гуляй, Гевара-а! Где хочешь – там и гуляй. К дружкам зайди – попрощайся, может, и не увидитесь уже-е, разве что на Кемадеро. Да только помни – до заката тебе время. Вернешься – противоядие-е дадим…
Вздохнул я, сам себя ощутить пытаясь. Вот придумали, сволочи!
– Опоздаешь – кровью обделаешься, а после и вовсе-е – сдохнешь. Понял? Яд хороший, верный, и не знает его никто, кроме нас, так что к лекарям и не заглядыва-ай – не помогут!
Кивнул я – и это ясно. Стреножили раба божьего, лучше пут всяких. Одно непонятно – зачем. Так не спрашивать же!
– Ну, чего стоишь? Пошел!
Скривил я губы – улыбнулся вроде бы, значит.
– Дагу отдайте! Без нее – не пойду.
Переглянулись.
Отдали.
А по Севилье народ ходит. Ходит, бегает, кричит – и молчит тоже. Живой народ, завидно даже. Мертвый, впрочем, тоже имеется – хотя бы на кладбище монастырском, совсем рядом, за забором серым. А я – ни то, ни се. Среднее что-то, почти как прокаженный, только без балахона и погремушки.
Поглядел я на небо, от жары белое, на мостовую каменную поглядел. Никак, и вправду попрощаться отпустили – с миром Божьим да со светом белым? Добрые они фратины, которые из Супремы!
А тут и колокол ударил – тот, что у Климента Святого. Ударил – меня разбудил словно. Вытер я пот со лба, огляделся.
…Монастырь слева, Барабан-площадь справа, впереди мост, тот, что на тринадцати лодках. А может, и вправду, туда – да головкой прямиком в Гвадалквивир? Чего до вечера ждать?
Улыбнулся – на этот раз по-настоящему почти. Врете, гады, не дождетесь!
Повернулся я спиной к Альменильо-валу, повязку на башке поправил, дагу у пупка поудобнее пристроил.
Гуляй, пикаро! Куда глаза глядят – да куда ноги несут. В брюхе яд плещется, за спиной костер соломой мокрой дымит.
Хорошо!
– И вправду, хорошо, Начо, что встретились мы с тобою, – озабоченно молвил Дон Саладо. – Ибо много о чем поговорить следует, поелику в жизни нашей, чую, перемены грядут.
– Это уж точно, – согласился я. – Грядут.
Там же я его и нашел, рыцаря моего калечного – на чердаке-донжоне. Долго думал, заходить ли в гости, а потом рукой махнул: зайду! Все равно уже знают о Доне Саладо, уже и в хартии свои проклятые прописали.
Так хоть поговорим напоследок.
– Вернулся я, Начо, из поездки некой, – продолжал рыцарь. – И хоть недальней она была, однако же небесполезной.
Оказывается, все эти дни, пока меня, раба божьего, в Супреме солили, Дон Саладо в нетях пребывал. Даже не понял, бедняга, что эскудеро его верного черти куда-то унесли. Да так оно и лучше, ежели подумать.
– А сам ты, Начо, здоров ли?
Эх, задумался! Задумался и не приметил даже, что Дон Саладо меня через окуляры рассматривать изволит. Да внимательно так.
– Здоров я, рыцарь, – вздохнул. – С чего мне хворать-то?
