– Не ожидали, Игнасио? Знаете, я тоже, сеньор шкипер сказал, что вас не будет… Как хорошо, что вы успели! Не прогоните?
Взглянул я в глазищи ее темные, воздуху глотнул… Даже поздороваться сил не хватило. Кивнул только.
– Отец разрешил. Он верит сеньору Кихаде и… и вам тоже, Игнасио. Он считает, что в Кастилии оставаться опасно…
– Прислал он нарочного с письмом верным, – подхватил Дон Саладо. – И в том письме дочь свою заботам моим поручил, равно как твоим, Начо. Ибо вновь в опасности Анкора, как и когда-то, в годы давние…
Кивнул я, слово вымолвить не решаясь. Письмо – понятно, и что в опасности – тоже ясно. Да только с кем нам в море-Океан плыть? Вроде бы, тут она, лобастая – настоящая, живая.
Вроде бы…
Собрался я с духом, Деву Святую помянул.
– Я… Узлы я развязал, Инесса. На платке которые…
– Знаю.
Веско так сказала, тяжело. Отвел я глаза.
– Слыхала я, Игнасио, что женщина в море – примета дурная. Я не стану вам дурной приметой…
– Как в том сонете? «Я стану в небе ангелом твоим!» – вспомнил я.
– Я не ангел, – внезапно улыбнулась она. – Игнасио, да что с вами?
И от той улыбки словно завеса с глаз упала. Ну и глупости в башке моей бродят!
– Начо! Начо!
Фу ты!
Даже дернуло меня от голоса знакомого. Ну, собирается компания!
– Ай, Начо, ай, Начо Белый, Начо глупый!
Валенсийка. Ну, привязалась!
Серой тенью метнулась ко мне плясунья. Метнулась – замерла:
– Зачем ты здесь, глупый Начо? Знают они, где ты! Эрмандада сюда спешит, коней не жалеет. Уходи, уходи, скорей!
– А тебе что за радость? – не выдержал я. – Выпустили – так уматывай подальше. Может, и успеешь.
А сам на каравеллу взглянул. Готовы? Нет, все еще воду черпают!
Покачала головой Костанса, губами дрогнула:
– По одной жизни у нас оставалось, Начо-мачо! У тебя одна, да и у меня тоже. Говорила я – злоба к смерти только ведет. Отпустили меня – да только не уйти уже. Совсем отпустили, цыганку глупую, ай, отпустили – да только не выпустили! Ведь не простила я тебя, мачо, не смогла. Убежишь, думала, а я тебя снова найду, выдам – и себя выкуплю. Ай, дурная была!
Усмехнулась плясунья, на Инессу поглядела:
– Ай, сеньорита, сеньорита важная! Вот кто Начо Белого приворожил! Постой-ка…
Дернулась рука – ладонью вверх. Дернулась, замерла.
– Так ведь… Вы же мертвая были, сеньорита! Мертвая! А теперь – живая вроде. Ай, колдуны, ай, ворожбиты!
Переглянулись мы с Инессой.
И снова улыбнулась лобастая, да только мне не до смеху стало. Оно бы, конечно, хорошо посмеяться. Не над плясуньей стриженой – чего с цыганки дурной взять? Над самим собою. Вот ведь выдумал, глупый Начо, сам себя застращал – призрак, тень, грехи смертные! Обычная девчонка, из благородных, правда, так у каждого, между прочим, свои недостатки бывают. А что некрасивая или там пышности никакой, так нагляделся я на этих красивых, с пышностью!
…И только краешком, в закоулочке самом – платок! Развязал я узлы. Развязал – и что?
Махнула рукой Костанса Валенсийка, отвернулась, на реку, от дождя мутную поглядела:
– Да все равно уже теперь. Ошиблась я, мачо. Отпустили меня – да не выпустили, не иначе, знали, где искать тебя, беглого! Не нужна им Валенсийка оказалась…
Дернула цыганка плечами – словно мороз ударил. Да и мне почему-то холодно стало.
– Видно, и вправду, мачо, – нельзя смерти другому желать. Пожелаешь – к тебе самому и прилетит, ай, прилетит. А ты уходи, уходи, Начо, ищут тебя, сюда скачут. Не хочу, чтоб ты умер, уходи. Со смертью даже вражда кончается… Уходи!
Обернулась, на нас с Инессой взглянула…
– Прощай, Белый Начо!
