И словно туманом лицо подернулось. Словно кто тряпкой мокрой по известке мазнул. Мазнул – стер, одна тень осталась.
– Прощай! – шепнула тень.
И нет ее! Только сумрак серый.
Вытер я пот холодный со лба – понял. Бежал я, вот и не нужна стала плясунья. Отпустили ее – туманом на рекой утренней.
Отпустили – не выпустили.
– Господь милостив, – негромко проговорила Инесса. – Не оставит Он – ни ее, ни нас…
Очнулся я, вновь рукой по лбу провел. Не время о призраках да о платках с узлами думать. И о всем прочем непонятном – тоже не время!
Топот!
Сквозь сумрак предрассветный, сквозь мглу сырую. Пока еще далеко, где-то возле моста Тринадцати Лодок.
…То есть, и не так далеко уже. Бьют копыта в землю мокрую.
Эрмандада!
– Эй, шкипер! – заорал я. – Герре ван дер Грааф! Бросайте все, уходим! Да скорее, скорее!..
– Я-а! Я-а! – бодро отозвался бурдюк. – Эй, парни, ставь трео, бонеты ставь![66] Бьисто! Бьистро!
Не успели. То есть, успели почти, воробьиного клюва не хватило. Уже и якорь подняли (не просто так – под псалом), и сходни убирать принялись…
Вот они!
С двух сторон, с двух боков – от моста (этих я и слыхал), да с севера, где Башня Золотая. В шлемах темных, в кольчугах.
Давненько не виделись!
Эх, не успел Дон Фонсека орлов этих из Севильи подальше услать! Или не собирался даже?
– Стоять! Именем Святейшего Трибунала!
Первые уже спешились, к трапу волками кинулись. Другие арбалеты с седел сняли, к плечам вскинули. А вот и аркебуза фитилем дымит…
– Стоять!!!
Посмотрел я на Дона Саладо. Улыбнулся мне рыцарь, к сходням шагнул. Оттолкнул я его, калечного, к поясу потянулся – пусто! Без даги остался ты, Начо!
Ох, и вовремя!
– Не надо!
Не я сказал – сеньорита Инесса. Тихо сказала, твердо.
Улыбнулась.
Стала у борта, руку подняла.
– Их уже нет. Не бойтесь!
ХОРНАДА XL.
О том, как прошли мы бар у Вальманрике.
Очухался я, только когда Куло своего зловредного узрел. Тогда и понял: не сон, да и не бред тоже. Потому как больно у осла этого вид натуральный оказался. Грустный такой вид. Стоит на всех четырех, в доски вгруз, уши развесил – и даже сено не жует. Лежит перед ним охапка, а он только морду серую воротит.
Увидел меня – да как подпрыгнет, как завопит чуть ли не гласом человеческим. Потрепал я его по холке, по спине почесал – да и в себя приходить начал. Он, впрочем, тоже – тут же за сено принялся.
Одно дивно – откуда ему, серому, тут взяться? Неужто парни из Саары привезли, не поленились?
Выглянул я наружу (ох, и неудобно, маленькая каравелла, не протиснуться даже!), Хиральдой- Великаншей полюбовался, что все еще в небо упиралась, хоть и у самого горизонта.
Прощай, Севилья!
А как Хиральда крестом золотым в последний раз блеснула, тут уж и очнулся я – окончательно.
Очнулся – начал глаза пялить. Нрав у меня такой, любопытный.
