Спокойно так повторила, равнодушно – словно и вправду с собачкой разговаривала.
– Его сиятельству письмо, – ответил я, чуть головой дернув вместо поклона. – Маркизу де Кордова. Лично в руки, стало быть. Ему.
…Не ей, в смысле. Мы – тоже гордые.
Поглядела, губы тонкие поджала, ко мне шагнула – резко так, словно из чьих-то рук невидимых вырывалась.
Сколь же ей лет? Тридцать – точно будет, но уж никак не больше. Или больше?
– Я – маркиза де Кордова. Говорите!
Моргнул я только. Все не так, все толстячок перепутал! Маркиз – все ясно с маркизом, да и ее сиятельство совсем другая. И лет ей поменьше, чем сеньор лисенсиат думал – раза в два, и уж точно – не прекраснейшая! Острая вся какая-то, резкая.
И глаза зеленые. Злые глаза!
Однако, делать нечего – рассказал. Все, как было.
Слушала, веером по пальцам постукивала, губами чуть подергивала – словно ругаться собиралась. А как я закончил, задумалась, веер сжала…
– Деньги вам заплатят.
И на том спасибо. Теперь и поклониться можно.
– Пойдемте… Адонис, возьмите веер!
Какой еще Адонис? Может, собачка?
Нет, не собачка. Соткался из-за льва мраморного худосочный сеньор в балахоне с разводами желтыми (такое сейчас в Генуе носят, неудобно – страх) и в желтом же колпаке, поклонился, изобразил усердие, веер подхватил. Думал я – зубами возьмет. Обошлось, но вид у него – точно собачий. Имя, впрочем, тоже.
…Но не слуга. Слугу сразу узнать можно. И одет богато, и перстни на пальцах.
– О-о-о-о-о-о-о-о! О, Галатея! О, не оставляйте меня, Галатея!
И глазами томными – на маркизу. Та, впрочем, и ухом не повела, ко мне повернулась.
– Да пойдемте же!
А я так и не понял, обругал этот Адонис ее сиятельство – или похвалил?
– Алонсо Торибио-и-Ампуэро-и-Кихада… Нет, не слышала.
На этот раз разговаривать в комнате довелось. Мрачной такой, темной тканью обитой. И окошко маленькое, словно бойница. Вот ведь диво! Бывал я в домах у сиятельств всяких, даже у светлостей бывал (у того самого герцога итальянского). Так там у каждой дамы – комната с эстрадо[40], с коврами да с подушками. А тут словно узилище какое.
– Род моего мужа в свойстве с Ампуэро, но те живут в Леоне, а этот сеньор, вы говорите, из Эстремадуры…
Ее сиятельство изволили в кресле восседать, мне же скамейка досталась. Но все-таки усадила! Это мне понравилось даже. И что на «вы» – тоже понравилось.
– Сеньора Брантес-и-Энрикес наша дальняя родственница. Она – человек добрый, наверно, и в самом деле пожалела этого рыцаря…
Замолчала, куда-то вверх поглядела.
– Но в любом случае, мы, само собой, поможем. Не по-христиански бросать человека на дороге, тем более защитника нашей Кастилии… Да, конечно.
Нельзя сказать, чтобы сомнения мои совсем развеялись. Но все же поменьше стали. Кажется, барынька в маске и в самом деле думала моему Дону Саладо пособить. Бывает же иногда, чтобы без подлости обошлось!
Редко, правда…
– У нас есть хорошие лекари, в том числе по душевным болезням. Увы… Вы же видели моего мужа.
Ап!
Кивнул я, с ее сиятельством соглашаясь, а сам глаза незаметненько опустил. Взгляд чтобы не выдал.
Зря ее сиятельство меня за собачку принимает. Впрочем, собаки – они тоже умные.
По каким-таким душевным болезням лекарь? Ведь я ни о чем подобном и не говорил! Про руку сухую сказал, про то, как бомбарду разорвало, сказал…
А я чуть было Галатее этой не поверил!
Знает. Все знает!
Эх, зря я сюда сунулся!
– Так где, вы говорите, Игнасио, оставили сеньора Кихада?
Как же! Ничего такого я как раз и не говорил.
…И не скажу. Теперь уж точно.
– В Севилье он меня ждать будет, – сообщил я, глаза влево скашивая. – В Триане, на улице Альтосано.
