Да только помирать мне не с руки. Посему плеснул я в кружки того, что мальчишка принес, свою круженцию поднял.
Стукнулись!
…Все видит хозяин, самое дорогое винцо прислал.
Ну и ладно! А теперь воображу себя столбом каменным при дороге, чтобы ее не слушать. Не слушать, не чувствовать, как кожа пахнет, как губы ее горячие уха моего касаются.
…Как бы шляпа не свалилась. Ни к чему это!
Вот обида! Ну почему не деньком позже? Славно было бы – с этой Костансой реалы мои спустить. Чтобы только запах кожи ее и помнить.
…А если и вправду уезжать придется, куда я Дона Саладо, рыцаря моего калечного дену? Оно, конечно, каждый за себя, не я это придумал. Пусть, ежели охота, по дорогам ездит да великанов с василисками гоняет. Но только недолго ездить ему. Его сиятельство с ее сиятельством не забудут, искать станут. А кто беднягу сухорукого в эту гадость втравил? Вот то-то и оно! С собой увезти? Разом с коньком его и Куло моим мерзким? Скажу, что в Иерусалим вроде – паломничество…
– Да ты меня, мачо, не слушаешь? Ай, мачо, какой ты скучный!
Ну конечно!
Вздохнул я, из каменного столба обратно в себя самого превращаясь. И взяло меня зло на жизнь дурацкую. Взяло, ухватило.
– А ты чего, Костанса, за болтовню серебро берешь?
Брякнул – не подумал. А ну как плясунья мне сейчас по морде врежет – с размаху?
Не врезала, засмеялась только.
– Говорить не любишь? Песни не любишь? А чего ты любишь, мачо? Ну, пойдем, пойдем!
И – за руку меня. Хотел я упереться, как вдруг слышу:
– Бом-м-м-м! Бом-м-м-м!
Громко так, даже сквозь гам здешний различить легко. Еще бы! Сама Хиральда!
– Бом! Бом! Бом!
А это уже у Святой Паулы. Вовремя!
Встал я, шляпу поправил, плащ свой черный одернул.
– Как скажешь, – соглашаюсь. – Пошли!
К двери мы, а в спину мне взгляды – болтами арбалетными. Любопытные такие, ехидные даже. На что шкура у меня толстая – почуял.
…Только можно было и не чуять. Я и так все понял, первый раз, что ли, в «Мавр» заглянул?
Вышли мы на улицу – пусто, темно, душа радуется. Взял я красавицу эту за подбородочек, к себе повернул:
– А куда пойдем, красивая? К Арсеналу, где Диего Каброн залетных дурачков раздевает, или на Сапожную, к Луису Живопыре? Туда, где сразу режут?
Дернулась, да только подбородочек ее я крепко держал.
…Видать, недавно она в «Мавре», вот и не узнала меня. А я быстро все схватил. Любят тут идальго глупых с кошелем полным за поясом.
Не испугалась – улыбнулась, весело так. Заиграли на щеках ямочки.
– Ай, мачо! Ай, не признала своего! Так ты, вроде, не из гато?[49]
– А кто спрашивает? – хмыкнул я.
– Костанса Валенсийка, – смеется черноглазая в ответ. – Я с Живопырой хожу, недоумков богатеньких приманиваю. Ладно, мачо, считай, твоя взяла. Обещалась – выполню. Пошли ко мне, близко тут!
И не отказался бы, так ведь колокол! Ударил, меня позвал.
– Пошли, – киваю. – Только не к тебе.
И в переулок, что щелью черной меж двух заборов змеится. Я туда, она – за мной.
– Эй-эй! Я не такая, мачо! Я тебе не пио[50], не шлюха с Речных улиц, чтобы прямо у стеночки. Ко мне идем, мачо!
Поглядел я на нее, черноглазую, полюбовался, по щеке погладил.
– До Морской улицы дойдем. Проводишь. А потом ты – налево, я – направо.
…То есть, не совсем направо. Да это уж мое дело.
Не ответила. Взяла под руку, рядом пошла, к плечу прижалась. Хотел я словцо кинуть, чтобы назавтра встретиться, да что-то удержало. Печенка, не иначе. Я ведь про то, чтобы проводила, просто так сказал, наобум. Ей ведь провожать не с руки, ей в «Мавр» возвращаться надо – идальго залетных кастаньетами приваживать…
А вот и Морская. Рядом она, двадцать шагов по переулку. Выглянул я, нос высунул…
