разбирали, так тот вообще учудил – написал, будто у женщин зубов во рту меньше, чем у мужчин.
Жена ему, что ли, беззубая попалась?
– Здравствуй, Спартак!
– Здравствуй, ангел!
Почему-то я вижу одно и тоже: он, высокий, плечистый, в золоченном панцире, ноги на ширине плеч, меч у пояса, сверкающий шлем поверх светлых волос. И я – маленькая, в мятой тунике, никакая, боящаяся даже взглянуть на одетого сталью вождя.
Вижу – и слышу. Его голос, такой же стальной, тяжелый, резкий. И свой – робкий, еле различимый.
Девочка – и царь.
Глупость, глупость! Доспехи он надевал лишь перед боем, ростом был хоть и повыше меня, но не слишком, а говорил тихо, это я шумела, голос повышала, когда убедить не могла. И не стояли мы, меня всегда усаживали на ложе, накрытое таким же серым, как у моего Эномая, плащом. Усаживали, наливали вино в чашу…
Он был очень вежлив, он умел слушать, никогда не перебивал.
Все так. Но лишь закрою глаза, и все повторяется. Блеск стали перед глазами, плечистый вождь с мечом у пояса, слушающий маленькую испуганную девчонку.
Девочка – и царь.
Спартак.
– Так что там с оленем было, Папия?
– С ланью, мой Спартак. И не было – есть. Лузитанцы, племя испанское, Серторию лань подарили. Совсем детеныша еще, молоком выкармливать пришлось. Шкура у лани этой белая, такую редко встретишь. Серторий ее, лань, вырастил, и стала она вроде собачки, всюду за ним ходила, из рук ела. А Серторий взял и объявил, что лань не простая – самой Дианой Лесной присланная. И что сообщает ему она все какие есть тайны. Ну, с тайнами просто вышло: Серторий сначала от гонцов весть узнавал, а потом выводил перед всеми лань, цветами украшенную. Перед народом ставил и говорил: зрите и слушайте, мол, испанцы, передала мне Диана, богиня наша, через посланницу свою, весть важную!..
– Ребята, ребята, не шумите, дайте Папии рассказать! Крикс, помолчи, пожалуйста. Самнитские жрецы до такого не опускаются, совершенно согласен. Продолжай, Папия.
– Да, Спартак. Потом лань стала заговоры открывать, узнавать римские военные планы, подслушивать тайные заседания Сената. В общем, цены ей, белой, не было. Только вот однажды взяла – и пропала. Испанцы с горя плакали, римляне, как узнали, Юпитеру хвалу вознесли и приготовились наступать. Совсем плохо у Сертория дела пошли. Тогда собрал он всех своих приближенных, испанцев, и римлян, воззвал у алтаря к Диане… Конечно, лань тут же и появилась – с цветами на голове. Ее еще ночью поймали, возле алтаря спрятали. Видела я ее, Серторий показал. Красивая очень, хлеб из рук берет. И действительно – белая.
– Спартак! Парни! Да что мы слушаем? Это, выходит, не лань – испанцы у Сертория из рук едят. Он что, их за дикарей держит, а они, понимаешь, терпят? Не верю! Вечно нам Папия сказки рассказывает.
– Это не сказка, Ганник. Но ты прав, одна лань, пусть и белая, ничего бы не решила. Серторий с испанцами дружит. Вооружил их войско, детей знати собрал в городе Оске, школу там создал, многих золотыми знаками наградил за храбрость и верность. Дружит – но воли не дает. Префекты всюду римские, из беглых марианцев, и в городах власть тоже римская. Серторий сказал, что не отдаст и пяди римской земли – ни Митридату, ни испанцам…
– …Ни нам, италикам. В Испании он, значит, лань завел, а нас кем дурить будет? Говорящим крокодилом? Нет, нельзя ему верить. И тем, кто с ним переговоры ведет, тоже. Да-да, Папия Муцила, внучка консула, тебе верить нельзя!..
– Ганник! Разреши напомнить, что у нас – военный совет, так что не реви… крокодилом. Еще вопросы? Спасибо, Папия, садись. Ну что, обсудим? Каст, слушаю…
Годы идут, идут, идут – бесконечной чередой, из Вечности в Вечность, из Ниоткуда в Никуда. Я начала забывать ваши лица, Крикс, Каст, Ганник, мои товарищи. Даже твое, мой Эномай. Даже твое! Когда поняла, морозом пробило – до боли, до изморози на пальцах.
Простите!
Тебя мне не забыть, Спартак. Даже сейчас ты смотришь на меня.
– Я не обижаюсь, мой Спартак. С Ганником мы не первый день знакомы, наслушалась. И не отправляй меня отдыхать, не хочу. Не хочу – и не могу. Отпуска нет на войне, мой Спартак. Так написано…
– В книге «Экклесиаст», слыхал. Всегда хотел спросить, откуда это узнала ты, Папия? Только не говори, что во многой мудрости…
– …Много печали, мой Спартак. Очень много печали.
– Лучше вспомни иное. «Двоим лучше, нежели одному; потому что у них доброе вознаграждение в труде их…»
– «…ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его».
…А другого нет, который поднял бы его. Также если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него; и нитка, втрое скрученная, нескоро порвется.
– Папия! Папия! А я знал, что ты приедешь, мне сон был, и сегодня был, и вчера. Ты все-таки богиня, моя Папия, это ты мне сны посылала, я знаю! Я даже ребят предупредил, чтобы без меня начинали, мы сегодня собрались… Ладно, потом, потом, все потом! Правда, что нам с тобой Спартак отпуск дал? На целых три дня? Целых три…
– Эномай…
…И отпуска нет на войне.
– Пойдем…
Я так и знала. Чувствовала. Ждала.
…Лунный свет за окном, скомканная туника на полу у ложа, голова Эномая на моем плече. Сейчас бы уснуть, провалиться в черную безвидную пропасть, упасть на самое дно, замереть, ничего не видя, не помня.
Не спалось. Знала.
– Пойдем, Папия Муцила!
Голос Учителя спокоен, равнодушен. Лица не увидеть – черная тень вместо лица. И сам Он – сгусток тьмы, как будто Селена-Луна боится потревожить Его своим серебряным огнем.
Только почему «как будто»?
Встаю.
Встаю, успеваю взглянуть на лицо Эномая – спокойное, умиротворенное, тихое. Нет, не богиня я, мой белокурый! А если и богиня, то очень-очень маленькая. Смертная богиня, которая сейчас увидит горящий мертвым огнем шар…
Учитель ждет. Смотрит – то ли на меня, то ли сквозь меня. На миг становится стыдно, на мне – только заветный поясок, но Стыд тут же растворяется в неверных лунных лучах. Я просто – маленькая обезьянка. Маленькую обезьянку разбудили в ее клетке, она трет глаза, смешно морщит мордочку. Чего стыдиться?
Тунику все-таки набросила. Возле порога хотела оглянуться, еще раз посмотреть на моего бога. Не решилась. Если что, если навсегда – я запомнила.
Не забуду!
За дверью, на ступенях старого крыльца – лунный огонь. Зажмурилась, перевела дух… Холодно!
Усмехнулась, сама того не желая. Холодно, Папия Муцила? Это еще не холод, настоящий холод впереди.
– Что, обезьянка, испугалась?
В Его голосе – тоже усмешка. Лица по-прежнему не увидеть, несмотря на плещущийся лунный огонь.
– Испугалась, Учитель! – выдохнула. – Я только человек. Даже не так – я просто женщина. Знаешь,
