кланяются. И все ждут – сама понимаешь, чего. Чем лето кончится, ждут.
Это понятно. Те, кто за Италию, наших побед ждет, кто за Рим – наоборот. Летом все и решится: воскреснет Государство Италия – или вновь проклятым римлянам властвовать.
Бык – против Волчицы!
– Вот этого не скажу, Папия, не обессудь. При мне Крикс с войском ушел. Нет, не ссорились, смотр напоследок провели, речи говорили, победы друг другу желали. Говорили же так: Крикс, значит, Италию и дальше от римлян освобождать будет, свободы прежние возвращать, а Спартак всех остальных из Италии выведет, чтобы по домам. И еще говорили: войско у нас теперь большое, всех разом не прокормишь, быстро по дорогам не проведешь. Разделившись вроде бы удобнее. И еще говорили: маневр военный, хитрость. Не вояка я, госпожа Папия, гладиатор, не мне о делах таких судить. Только не нравится мне это.
И мне не нравится. Не только мы к лету готовились. Собрали войско консулы, ветеранов позвали, из Галлии конницу эдуев вытребовали. Всерьез воевать собрались, без шуток. Правда, и они войско разделили. У Лентула – свое, у Геллия – свое.
И еще – Квинт Аррий, чтоб его! Квинт Аррий – и отборный легион, самый лучший.
– Тебе, госпожа Папия, Спартак передать велел. На словах. Мол, ты знаешь, чего делать. Перед самым отъездом его видел. Все такой же, в плаще красном, в шлеме своем. Только теперь он перевязь преторскую носит. Нашим ребятам очень нравится. У римлян претор есть – и у нас есть. Скоро и консулы будут, и держава. Те, которые с Криксом, его так и называют: Первый Консул. Спартаковцы обижаются даже. Выходит что, Крикс Спартака главнее? Эх, не так что-то!
Знаю! Не так. Или все это – тоже хитрость, обманка, чтобы римляне проклятые поверили, будто в войске нашем неладно, клюнули?
– Ты-то как, госпожа Папия? Я, пока сюда ехал, наслушался. Правда, значит, что тут по улицам Гаруспик какой-то людей режет, кишки наружу выпускает? Ну, Рим! Оно странно даже: война идет, тысячи и тысячи сгинули, еще больше скоро полягут, а целый город одного душегуба боится. Неужто все разом до сих пор поймать не могут?
Отвернулась я, чтобы с Аяксовым взглядом не встретиться. Глаз один, только насквозь видит. Зря удивляется! На войне в открытую бьются, щит к щиту, каждый с оружием, каждый убить готов – и умереть тоже. А когда дома, когда вечером на улицу не выйдешь, у каждого перекрестка оглядываешься!
– Ловят, – вздохнула. – Квестор говорит, зацепку нашли.
«Мой великий господин велел передать тебе…» Квестор нашел – и я, кажется, нашла.
– И пусть себе! – одноглазый хмыкнул, головой покачал. – Ох, не хотел же я в этот Рим ехать. Если бы не ты, госпожа Папия! Не ты, не Спартак, не ребята наши… А теперь слушай. Узнал я, как муж твой, Эномай, да будет ему тепло у Плутона, помер. Трудно было, но узнал. Слушай!
Вдохнула. Выдохнула.
Слушаю.
Из-за этого мы почти не общались с Носящим Браслет – из-за смерти Эномая. Когда в себя пришла, на ноги встала, к нему первому бросилась. К кому же еще? Он же Эномаю другом был, он же – наш Первый Консул!
Пожал плечами Крикс-консул, голову понурил. Чего, мол, рассказывать, Папия-вдова? Заболел – умер. То ли горячка, то ли чего еще. А не пускали к нему, потому как заразы боялись. В заразе все и дело, подхватил ее кто-то еще в Капуе, в школе Батиата. Вот и косила она, проклятая, то одного, то другого. И Эномая не помиловала, бедолагу.
И все.
А сам на носки калиг своих глядит!
Понятно, и второй раз спрашивала, и третий. То же и слышала в ответ. А потом спрашивать перестала – и верить Криксу тоже. То есть, как вождю нашему верила, приказов слушалась, но близко не подходила. Когда же (в разгар осени это было) ребята Носящего Браслет со Спартаком поругались – сейчас Вариния- претора бить или отступить немного, я первая против Крикса выступила. Меня, само собой, чуть ли не предательницей Италии сочли.
Сейчас, из своего страшного далека, пытаюсь я Крикса вспомнить – не могу. Такого, каким я его в Капуе увидела, еще так-сяк, а вот потом…
Спартак-младший, когда я ему об отце и всем прочем рассказывала, сразу почувствовал. Как же так, мол, Папия? Крикс же героем был и погиб геройски!
Верно, говорю, был героем. И погиб, как герой.
День позади. Иду.
Кирпичный Рим, черепичный Рим, дома-горы, улицы-ущелья.
Хорошо, что людно, что время вечернее, не протолкнуться в ущельях-улицах. Кто со службы, кто на службу: торговцы, разносчики, юристы, «волчицы», писцы, грузчики, водоносы – спешат, спешат, спешат. Словно река горная.
Я не спешу – незачем. И некуда. Пока.
Река несет по ущелью, дальше, дальше, дальше, под ногами свежая грязь, по сторонам двери лавок, двери таберн, открытые ставни, закрытые ставни, и люди, люди, люди.
Римляне!
Враги.
Хорошо, что можно не спешить, не бороться со стремниной, не вырываться из водоворотов. Пусть несет, пусть тащит, все равно куда-нибудь да попаду. Заблужусь – не беда, найду дорогу.
Найду? Уже нашла. У кого впереди любовь, у кого счастье, у кого – Смерть. У меня это все уже было, осталась лишь война. Моя война!
«Ты знаешь, что делать», – сказал вождь. Знаю, мой Спартак, знаю. Сегодня сделала, что могла, завтра сделаю больше. Письмо отослано, большое, подробное, завтра еще одно напишется. У тебя много друзей среди этих гор и этих ущелий, они помогут, и я помогу.
Спешите, добрые квириты, спешите, недолго осталось. Волку выть на Капитолии! Спешите, а я не буду. Незачем. И некуда. Пока.
Ущелья-улицы, горы-дома, Рим черепичный, Рим кирпичный.
Иду. День позади.
– Хорошо, попытаюсь, – Тит Лукреций потер бледную, словно мел, щеку, встал, подошел к закрытым ставням. – Попытаюсь, хоть и нелегко. Слова… Ты сам замечаешь, Гай, что в нашем языке не хватает самых нужных слов. И, боюсь, не только в нашем. Людям трудно назвать непознаваемое. Но… Попытаюсь.
Замолчал, вперед поглядел – прямо на ставни закрытые. И я поглядела.
– Прежде всего – развитие. От простого к сложному, постоянное, от рождения до гибели. Ничто не статично, не вечно. Гераклит сказал, что нельзя дважды войти в одну и ту же реку. Нет! И один раз не войти – через миг река уже станет другой.
Гай Фламиний кивнул, внимая, а мне скучно стало. Опять философия! Что я тут делаю? Отвлечься от забот захотела, о мыслях невеселых забыть? Вот и отвлекайся! Сама в гости к Кару-гению напросилась, да еще Гая позвала. И сама же спросила, что, мол, ты, Тит Лукреций, придумать умудрился? Расскажи, поделись.
Вот и делится гений, глазами серыми сверкает. А ты – слушай!
Цицерона сегодня нет. И хорошо, что нет.
– Затем – множественность миров. Если мир действительно не сотворен, а возник в результате случайных столкновений атомов, почему он – единственный? Миров должно возникнуть много, причем все разные. В некоторых из них могут жить люди или звери, другие нам пока непредставимы.
Даже охнул мой Гай, мой Фламиний Не Тот, про миры множественные услыхав. Я не охнула, зевок сдержала. Все там, в мирах этих, имеется. И люди есть, и звери, и бар «У Хэмфри». И что?
Раньше лишь обрывками помнилось, пятнами, образами случайными. То ли было, то ли просто сон предрассветный. Теперь же все словно из тумана подступило, не прогнать.
Курить захотелось.
– Философия возникла из мужеложства, – сказал Учитель. – Женщин покупали, брали силой – или шептали им на ухо красивую чепуху. Мудрствовать было попросту незачем. А
