вот когда в любимой твоими друзьями Элладе бородатые развратники стали засматриваться на молоденьких эфебов, тогда и понадобилось витие словес. Поговорим, мол, мой юный друг, о мироздании, о первопричине всего, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Одного такого – Сократа Афинянина – казнили именно за мужеложство, за то, что знатных юношей совращал. Так ты бы слышала, как остальные растлители заорали: горе нам, убит философ, светоч мудрости, олицетворение совести! Больше всего кричал Аристокл, его ученик. Большой был ходок по мальчикам!
– Не любишь философов? – улыбнулась я. – Или мужеложцев?
Он, кажется, удивился:
– Почему только их?
– Боги… Они есть, но тоже материальны, только атомы их тел иные, чем у нас. И они не творили: ни мира, ни людей. Вспомните все мифы, все предания. Много ли эти небожители мудрее нас? Боги, о которых нам рассказывали, больше похожи не на разумные существа, а на стихии, силы, природные бедствия. Откуда им знать
Разгорячился Кар-гений, даже румянец на бледных щеках заиграл. Я вновь смолчала, хотя было что сказать. Только зачем? Пусть болтает, придет время – все нашему гению разъяснят. И покажут, и прочувствовать дадут.
Лучше бы молчал. Мало ли у кого уши имеются? И у людей, и у прочих.
Закашлялся гений. То ли устал, то ли мысли мои услышал. Может, мысль тоже из атомов состоит?
– Об этом уже писал Эпикур, – негромко заговорил Гай. – И об атомах, и об иных мирах.
– Писал, – сквозь кашель выдавил Кар. – И он, и… И Демокрит тоже.
Отдышался, хлебнул воды из чаши, черным лаком покрытой, тонким рисунком украшенной. Дернул бледными губами.
– И я напишу, потому что это – правда. Точнее, часть правды. А вот о том, что сейчас скажу, писать не стану. Этого нельзя пока говорить людям. Вам – решусь… Мир вечен, он рождается, живет и умирает в одно и то же время. Мы не можем понять этого именно из-за Времени! Именно него мы смертны, мы исчезаем, гибнем. Время – вот ключ ко всему! Если бы оно было нам подвластно, мир показался бы нам гигантской герой, вечно текущей между Рождением и Смертью. Мы, люди, лишь кувшинки на этой реке…
Это же ты написал, Тит Лукреций Кар? Перед тем, как надеть на шею удавку?
– Не надо, мой Гай! – вздохнула я. – Не надо. Будет лишь хуже, поверь!
– Но почему, Папия? Почему?!
Плохой вечер. И начался не очень, с Каровых откровений, а уж кончается…
– Почему, Папия? Я ждал, очень долго ждал, молил богов, что они позволили нам вновь увидеться. Тит Лукреций не прав – они есть, они всесильны, мы снова вместе. Я… Я так хочу…
Хотела спросить «Хочу – чего?» Не спросила, пожалела парня. Поэт, греков начинался. К тому же друг. Нет, не к тому же. Друг!
– Пойдем ко мне, Папия! Я… Я все слова растерял, я не… Папия!
Пустая улица. Поздний вечер. Рим. Мужчина и женщина. И Аякс – в десяти шагах с кинжалом наготове. И Гаруспик где-то в темноте, тоже с кинжалом.
И война.
– Даже если ты не любишь меня сейчас, Папия! Будь милосердна ко мне, мы будем вместе, ты поверишь в меня, поверишь в мою любовь к тебе, почувствуешь, ощутишь мою страсть!
Поэт! И не засмеешься даже. От сердца, от души слова. Поглядела я вверх, в черное небо, тучами покрытое. Как ответить?
– Мы друзья, мой Гай. Мы всегда будем друзьями. Нельзя полюбить из чувства дружбы, любовь – не сестерций, взятый в долг у приятеля. Если я сейчас приду к тебе, утром мы не сможем смотреть друг другу в глаза. Мы сожжем нашу дружбу – и ничто не вырастет на пепле!
Кажется, и мне пора за стихи браться. Эх, Гай, Гай!
– Нет! Нет! Я умру без тебя, умру!..
Покачала я головой. Умрет? Не умрешь ты, мой Гай, переведешь еще одного своего грека, новое слово выдумаешь. Не так умирают.
Махнула рукой Аяксу. Пора! Устала…
– Прощай, мой Гай! Если хочешь – до завтра, мы же друзья. И не смей поминать смерть вслух – прилетит!
– Нет! Если ты мне друг, ты должна!..
– Что? – вздохнула я. – Ублажать тебя, как уличная «волчица»? Я человек, мой Гай. Такой же, как ты. Почему ты не хочешь понять?
– Я и так понял!
Схватил меня за плечи, дернул ртом:
– Дело не во мне – в тебе! До сих пор не можешь забыть своего гладиатора, грязного гладиатора, это отродье, грязь с арены! Забудь, он был недостоин тебя, он ничто! Нет, хуже, чем ничто, он был разбойником, врагом Рима, грязным варваром!..
Закрыла я глаза…
– Я хочу умереть, мой Аякс.
– Папия! Госпожа Папия! Что он тебе сказал, этот сопляк, этот римский недомерок, этот выродок? Я его пополам разорву, я!..
– Нет, Аякс. Он прав – дело не в нем, дело во мне. И умирать нельзя, знаю. Иди домой, дальше я сама. Сама!
– Госпожа Папия!
– Дальше я пойду сама, мой Аякс. И лучше тебе сегодня не спорить!
Почему ты не мог понять, Гай? Почему не захотел увидеть за смазливой девчонкой с седой прядью на лбу меня – человека, твоего друга? Сейчас у меня нет седой пряди, я вся седая, ты бы ни за что не узнал в страшной костистой старухе меня-прежнюю.
Но это я, мой Гай! Я до сих пор твой друг. Я плачу, вспоминаю тебя. Если бы могла тебя спасти, была рядом, бросилась бы на твоих убийц с ножом, с заколкой, с голыми руками – и резала, колола, душила. За тебя, мой Гай, ради тебя. Почему же ты видел в своем друге только подстилку на ложе?
Бородатые в пестрых повязках, – те, что Аякса с пути сбили, в «рубище» ходить заставили, как-то и ко мне пожаловали. Брови хмурили, пальцами грозили. Грех, мол, грех, всюду грех. Вино пить грех, любиться грех, в театр ходить (театр они «зрелищем» величали) – тоже грех. Хоть бы по сторонам оглянулись! Какое «зрелище» в наших краях? Море, степь, землянки, катафрактарии конные по желтой траве гоняют.
И притчи рассказывать стали – про грех, про искушение, про борение с демонами. Послушала – жуть. Одна девица непорочная, вроде весталки римской, неким молодым человеком искушаема была (хорошо хоть не демоном!). Она парню объясняет, что нельзя, что не в том ее жизнь. Тот ни в какую: умру, говорит, без твоей красоты, без твоих несравненных глаз! Взяла она шило да в глаз свой и воткнула. Дабы не искушать – и не искушаться.
Вот так! Разозлилась я тогда на пестрых-бородатых. Ишь, к чему зовут, спасители! Разозлилась, винца велела принести. В общем, напоила до свинского визга – и к девкам срамным отправила.
А сейчас думаю… Что мне было делать, мой Гай? Одноглазой ходить, как Акс?
– Чем могу помочь? Мне сказали… Папия? Ты?!
– Я, мой Цезарь.
– Так. Заходи, не стой у порога. Не стану спрашивать, что случилось, спрошу: чем могу помочь?
– Можешь, мой Цезарь. Если у тебя сейчас у тебя подруга или… друг – выгони их. Или выгони меня.
Из Рима прислали. Еще один поэт, познаменитее Горация, которого Агриппа поминал.
