вспомнил.
Марк Лициний Красс не хотел быть осужденным. Святотатство не шутка, такого не простят, но Марк Лициний Красс нашел себе заступника получше, чем дюжина народных трибунов. Сам рук не пачкал, зачем? Другой ударит ножом беззащитную женщину, другой произнесет тайные слова.
Почему-то я не удивилась – особенно когда вспомнила болтовню на Форуме. «Лучшего консула вам не найти»! Интересно, Красс уже просил об этом Невидимого – или только собирается?
Диспатер дал тебе все, о чем ты просил, Марк Лициний Красс. Но пришло и время расчета. Был ли ты счастлив, увидев на острие парфянского копья голову своего сына? Когда сверкающие сталью катафрактарии рубили тебя в кровавое месиво, успел ли ты понять, как поняла я: Отец Лжи берет не только, то, что мы даем, но и нас самих?
Привратник не хотел пускать, дверь – отворяться. Лил дождь, я, промокшая и замершая, стояла на крыльце. Ждала. Долго ждала.
Провели в атриум – как клиента или уличного попрошайку. Светильники не горели, мраморные и восковые лица предков надменно кривили белые мертвые губы. Я прижалась лбом к ледяному камню колонны, застыла. Только бы вышел, только бы вышел…
– Папия? Ты?
– Я, мой Цезарь.
На лопоухом не было даже сандалий, одна туника, и та навыворот надета. Спешил – или был слишком занят. Из открытых дверей, выглянул некто юный, чернявый, завернутый в знакомое покрывало, наверняка еще пахнущее моей кожей.
Ясно…
– Я пришла не за любовью, мой Цезарь. Ты – фламин Отца богов, тебе ведомо то, о чем остальные не знают – и не узнают никогда. Я не требую от тебя нарушения клятв, мой Цезарь. Ты лишь выслушаешь меня, внимательно, не перебивая, а потом скажешь «да». Или «нет». Договорились?
– Папия!..
Он, наконец, опомнился, шагнул вперед. Блеснули в темноте знакомые черные глаза.
– Переоденься – немедленно, немедленно! На тебе же сухой нитки не осталось! Я прикажу согреть воды…
– Нет!
Наши взгляды встретились. Остановился лопоухий. Замер.
– Любовь кончилась, военный трибун Гай Юлий Цезарь. Остался долг – мой долг, который ты поможешь отдать. Слушай и отвечай, слуга Отца богов! Да – или нет?
– Гладиаторов придумали этруски. Так им подсказали боги – слуги Невидимого Отца, которым нужны были кровавые жертвы. Души гладиаторов забирал с собой Тухулка, самый страшный и кровавый демон. Потом гладиаторы появились и в Риме, но там не чтили Диспатера. Римлянам запретил это Юпитер, Отец богов, с которым заключил договор царь Нума Помпилий. Слуги Диспатера получали жертвы, их хозяин – нет. Демон Тухулка занял его место, получил его силу и сам стал заключать договоры с теми, кто ему служил. И с гладиаторами тоже. Те, кто получал высший «палус», могли отдать себя Тухулке, за что он дарил им несколько лет жизни. Более того, некоторые погибшие получали от Тухулки великую милость – им возвращалась душа, только что покинувшая тело. Это называют «адоптация», усыновление, через «о». Раны заживали, человек выздоравливал – но жил теперь только по воле Тухулки. Каждый день, каждый час такой жизни оплачивался кровью – и пролитой на арене, и пролитой на алтаре. Поэтому и появились во всех гладиаторских школах храмы Тухулки. Ледники для трупов стали теперь не нужны – многие мертвые вновь выходили на арену. Но эта подаренная жизнь была недолгой. Всякое нарушение обряда, промедление с жертвой вело ко второй, окончательной смерти. Поэтому ожившим приходилось все время убивать, убивать, убивать. Но и это не всегда спасало – Тухулка забирал души своих рабов в миг, который считал для себя подходящим. Вторая, настоящая, смерть, была страшнее первой. Человек еще жил, но уже начинал разлагаться заживо, словно могильное тление догоняло его. От тела отваливались куски, чернела кожа, лопались и вытекали глаза… Поэтому умерших хоронили свои же, посвященные, хоронили тайно, не позволяя прощаться даже самым близким. Тот, кто говорит, что гладиаторы не просто посвящены Смерти, что они
– Да. Только обратиться к Диспатеру он должен не от своего имени, а от имени Римской республики, имея на это законное право… Папия, зачем это тебе?
– Прощай, мой Цезарь.
«Император Гай Юлий Цезарь, диктатор, пожизненный трибун и великий понтифик – Папии, царице, желает здоровья и благополучия.
Знай, царица, что я назначил Митридата Пергамского царем Боспора[8] , дабы сверг он узурпатора Асандра и восстановил в царстве законность и порядок. Он обратится к тебе за помощью, не откажи. Нужны корабли и особенно тяжелая конница. Помогая ему, ты помогаешь мне и всему римскому народу. Рим ценит дружбу и ничего не забывает.
Папия, это ты? Мои лазутчики с ног сбились, но к тебе, за четыре моря, за три реки, не так легко попасть. Впрочем, о чем я? Конечно, ты! Боги, боги! Двадцать пять лет, моя царица. Двадцать пять! Чуть меньше, чем было мне тогда – и много больше, чем тебе.
Помнишь, ты сказала: «Остался долг»? У меня тоже остался долг перед тобой, Папия. И отдать я его не смогу.
Ты поручила мне нашего Кара. Я не смог его сберечь, и мне нет прощения. Не буду оправдываться, говорить, что надолго уезжал из Рима, что Цицерон обещал о нем заботиться. Кар умер страшно, и его призрак много лет стоит у меня перед глазами. Когда мне плохо, я всегда слышу его голос, повторяющий, что смерть – это сон.
Это не все, царица. Попроси мужества у богов, в которых ты веришь – и слушай. Ты узнавала о Гае Фламинии, твоем и моем друге. Он прожил, моя Папия. Может, ты уже знаешь о его смерти, но едва ли о причине. Сам я узнал правду не так давно.
Гай Фламиний погиб в тот далекий год, когда мы расстались. На Сицилии наместник Веррес, пряча собственные преступления в чужой крови, начал искать лазутчиков Спартака. Хватали всех, и правых и виноватых. Зная, что Цицерон его помощник, но не друг, он обвинил своего квестора в потакании заговорщикам и хотел отдать под суд. Тогда Цицерон, желая доказать свое усердие, обвинил нескольких римских граждан в том, что они присланы Спартаком для подготовки мятежа. Среди них был и Гай.
Его заключили в сиракузские каменоломни, где держали самых опасных преступников, затем пытали и казнили. Так Цицерон откупился от гибели смертью друга.
Но пусть он скажет сам, наш златоуст! На суде над Верресом убийство Гая вспомнили, но Цицерон обвинил в нем, конечно же, самого наместника. Свой донос он успел сжечь, когда готовился процесс.
Вот его слова:
«В Мессане посреди форума секли Гай Фламиния, римского гражданина, но, несмотря на все страдания, не было слышно ни одного стона этого несчастного и, сквозь свист розог, слышались только слова: „Я – римский гражданин“. Этим напоминанием о своих гражданских правах он думал отвратить от себя гибель. Напрасно! Уже разводили огонь и приготовляли раскаленное железо и другие орудия пытки, уже готовили крест, повторяю, крест для этого несчастного и замученного человека. О, великое право нашего гражданства! О, сладкое имя свободы!»
О, сладкое имя свободы, моя Папия! Мне нечего больше сказать.
Итак, ты поможешь Митридату Пергамскому, который выпросил у меня боспорский престол – наверняка для того, чтобы сломать себе шею. Если это случится, появится хороший повод вытребовать тебя в Рим – или приехать самому. Я очень злопамятен, царица и мщу не только за оскобленное величие Рима, но и за самого последнего лопоухого парня, которого жестокая возлюбленная бросила дождливой летней ночью. Я приеду – и напомню тебе его имя.
Мир велик, а нас только двое».
