– Нет, нет, мой Цезарь, мне надо уехать, немедленно уехать, я не могу, не должна, мы с тобой враги, ты римлянин, я обязана тебя ненавидеть! Ты!.. Из-за тебя я изменила моему Эномаю, я никогда не прощу себе – и тебе не прощу, римлянин, лопоухий развратник, жена всех мужей, муж всех жен!..
– Из-за тебя я не только изменил жене, но и, кажется, предал родину, Папия Муцила, лазутчица Спартака, сообщница Гаруспика. Спать с тобой – спать со смертью, моя Папия, но я хочу, что ты осталась, никуда не уезжала, не бросала меня. Мир велик, а нас только двое!..
Мокрый камень под ногами, мокрый камень слева и справа, черные тени пиний, темное, покрытое низкими тучами, небо.
Ночь. Дорога Гробниц.
– Да куда же мы спешим, госпожа Папия? Пешком, без вещей, считай, без всего!
– Спешим, Аякс, спешим.
Из города чудом выбрались – через ворота запертые. Не хотели нам отворять, ночь на дворе, война за стенами! Но прикрыла я веки, представила себе взгляд Учителя, поймала зрачками лунный свет первой нашей с Ним встречи, подождала немного, а затем поглядела – прямо в глаза старшому стражи.
Открыли – даже вопросов не задали. И я себя не спросила. Надо идти! Ничего, что вещей не взяли, что на мне не дорожный плащ – мокрая мятая палла поверх мокрой туники, что денег в обрез. Надо идти!
Куда – даже не подумала. Надо.
И вот ночь, мокрый камень под ногами, дорога на Капую. Аппиевой ее обычно зовут, но здесь, у стен римских, иное она имя имеет. Мокрый камень слева и справа – гробницы, одна за другой, теснятся, на булыжник налезают. Дорога Гробниц…
– Ну, Папия! Знал бы, ни за что тебя не пустил! Ночь, а вокруг – видала страх какой? А если эти… ламии?
Смеюсь. Не смешно, мокрый камень на сердце, но все равно – смеюсь. Ламии, понимаешь!
– Это не страх, мой Аякс. Это даже не автобусы на Дахау.
Отвечаю, не думая, не пытаясь даже понять, что говорю. Не до того. Я должна, должна… Что должна? На миг проснулась словно. Куда бегу? В Риме еще есть дела, на пару дней можно остаться, не поймают вот так, сходу, на улице, девушку, говорящую по-оскски по имени Папия. Можно и на Форум сходить, и про Красса-святотатца узнать побольше… Крикса нет, погибло его войско, но война продолжается, Папия Муцила, внучка консула. Павших оплачем после победы, а пока ты должна думать только о войне, о том, как разбить врага, как сокрушить проклятый Рим. Значит, уходить нельзя, крыса должна оставаться в норе, у крысы много дел, Спартак ждет твоих писем…
Нет! Идти, надо идти, надо спешить.
Слева гробницы, справа гробницы, с каждым шагом становится все темнее, хотя ночь давно в полной силе. Но все равно – чернеет вокруг, тьма наступает, мешает двигаться, а дорога, страшная Дорога Гробниц, становится все уже. Серые… Нет, черные камни совсем рядом, протяни только руку, холод ползет по коже, леденеют пальцы…
И Аякса нет. Только что был рядом – и нет. Ничего, надо идти, надо спешить.
– Мне надо спешить! Мне очень надо…
Хрип из горла вместо голоса. Тьма заливает рот, мутит сознание.
– Ты уже пришла, обезьянка.
Не удивляюсь, лишь вздыхаю облегченно. Спешила. Успела!
Вместо тьмы – огонь, неяркий, светло-зеленый, словно молодая трава. Словно моя кровь на старом алтаре. И черным увиделся мне Он, стоящий спиной к древним камням полуразрушенной гробницы. Но вот медленно, неспешно осветился Его Лик, словно Луна за тяжелыми тучами одолжила свое сияние. Нет, свет совсем не лунный, но тоже знакомый.
Он протягивает руку. На широкой ладони – горящая лампа-шар. Не стекло – что-то твердое, почти непрозрачное. Свет теплый, ровный, его-то я увидела.
– Папия Муцила!
Наклонился, подождал немного. Почему-то показалось, что Он улыбается.
– Пришло время все взвесить, оценить и разделить, моя обезьянка. Раньше Я говорил, что у тебя есть выбор, но в эту ночь выбирать не придется.
Поняла. Не придется.
– Я… Я сейчас умру?
Не ответил, не кивнул даже. На раскрытой, протянутой вперед ладони розовым огнем горел знакомый шар. Все ярче, ярче, ярче…
«Никто не оставляет горящий светильник под спудом, да? А этот ставят, моя обезьянка! Те, кому он светит, тоже заперты. К счастью для вас!»
Розовый свет внезапно загустел, поднялся, завис над Его ладонью.
– Живые могут солгать. Мертвые – нет. Извини!
– Второй круг, фрау Муцила?
Возле лица щелкает зажигалка. Не думая, прикуриваю, жадно затягиваюсь.
– Спасибо.
Вокруг можно не смотреть. Калиги… сапоги тонут по щиколотку в грязи, холодный осенний ветер забирается под темно-зеленый плащ… под шинель, перетянутую ремнем с блестящей пряжкой. Гравиевая дорожка совсем близко, но мы стоим прямо на разбитой колесами площади. Грузовики уже уезжают, толпа расходится…
Пора привыкать, Папия Муцила!
– Быстро делаете карьеру! – взгляд черного с рунами «зиг» в петлицах внезапно становится недобрым, колючим, рука в перчатке легко касается моего плеча… погона, затем останавливается совсем близко от яркой эмали ордена, словно желая сорвать его, выдрать прямо с нитками.
Пусть только попробует!
– Я, честно говоря, подозревал, что мы из вражеских армий…
– Каких армий? – вздохнула. – Ты… Вы что, служили у консула Геллия? Это лишь…
– Иллюзия, – черная фуражка кивает. – Знаю. Но я увидел вас именно так, что весьма симптоматично. Кстати, если вам интересно – вчера мы арестовали доктора Андрюса Виеншаукиса. Хотел опять уйти. Не ушел!
Смех – злой, торжествующий. На миг закрываю глаза, вспоминая. Калитка, дорога, продувая ветром. «Мы спасали людей, Хэмфри. Ради спасения даже нескольких жизней стоит нарушить все законы мира!»
Смеюсь в ответ – через силу, через боль.
– Думаете убежать от Дахау? Не выйдет! Ваш хозяин жнет, где не сеял, и собирает, где не рассыпал. Вас выпьют – и разобьют вдребезги, как пустую амфору, как сосуд горшечника!
– Наш хозяин, – его улыбка медленно гаснет. – Наш! Не забывайте об этом, фрау Муцила. Советую все- таки быть благоразумной, скоро начнется великая битва, и нам лучше оставаться союзниками… Кстати, это, кажется, за вами.
Оборачиваюсь. Знакомая девчонка – в сером свитере, в черных узких брюках, с сигаретой в пальцах. Не говорит не слова – просто смотрит в глаза, долго, не мигая. Затем неохотно кивает в сторону дорожки.
– Садись, Папия! Поближе! Рюмки уже принесли? Прекрасно.
Пить мне не хочется, но я киваю. Киваю, достаю сигареты. Рядом вспыхивает огонек зажигалки.
Я – за Его столиком, за столом Хэмфри. Черноволосая Лили только что допела свою песню.
– Прогнала, значит? Моего брата, Самаэля Вершителя, что подобен высокой горе, Владыку розового пламени? Так и сказала: «Уходи»?
Странное дело! Там, на Дороге Гробниц, Учитель казался суровым, неприступным, даже страшным. А теперь весел, улыбчив. Шутит, подливает коньяк в рюмки толстого стекла, говорит о чем-то пустом. Нет, не пустом, конечно, но все это кажется теперь неважным, несущественным.
– Даже так? Ты молодец, обезьянка! Большой молодец!.. Тайну рабов Тухулки римляне берегут, это же
