Элезаром возникло некое подобие дружбы, но старик твердо знал, что никакие ночные разговоры, никакие личные отношения не помешают вождю восстания свернуть ему шею. Ну, что ж… Значит, последнее страницы останутся недописанными.
– Убить друг друга? Убить наших жен и детей, чтобы избежать завтрашней расправы? Это будет прекрасный подарок римлянам, – продолжил Иегуда. – Тысяча мертвых тел. Что может быть лучше? Как обрадуется Флавий Сильва – его воинам даже не придется поработать мечами, не придется пролить хотя бы каплю крови – ни своей, ни иудейской. Крепость сама спелой фигой свалится им в руки. Мы – евреи – все сделаем за римлян. Конечно, это проще, чем оборонять древние камни с оружием в руках. Красивая смерть назло врагу! Скажу тебе больше, Бен Яир! Сильва оценит твой поступок, это ведь так по-римски – умереть от собственной руки. Так делают их воины и их мудрецы, когда не имеют другого выхода – ведь самоубийство для неверующих в Яхве не грех.
– Что ты хочешь сказать, старик!? Что смерть страшна для настоящих храбрецов? Чушь! Она не страшнее жизни! – пророкотал Бен Канвон, становясь рядом с Бен Яиром. Он все еще не оправился после смерти жены – лицо осунулось, казалось, что сам он уменьшился в размерах, хотя, конечно же, это было не так. Просто глубокие тени, легшие под глазами, да запавшие под щетиной щеки сделали черты лица еще жестче.
– Ты так дряхл и бессилен, что должен сам хотеть смерти! Чего же ты боишься? Ведь по ту сторону нам нечего терять! Зачем говоришь слова против? Элезар прав! – прокричал он своим громовым голосом, и толпа шарахнулась от могучего, похожего на рев боевой трубы, звука. – Завтра, еще до того, как солнце поднимется над горами, римляне возьмут крепость штурмом! Мы ничего не сможем поделать! Ты готов висеть голым на стене и чувствовать, как вороны выклевывают тебе, ещё живому, печень? Ты готов смотреть на то, как римские солдаты пускают по второму кругу десятилетнюю девочку?
– Я давно ничего не боюсь, Бен Канвон, – произнес Иегуда, не снижая голоса. – Нет на войне ужаса, что я бы не видел собственными глазами. Я старик, братья и сестры мои, – он говорил, обращаясь не только к Элезару, но и к каждому стоящему на вершине горы, к каждому, кто слышал его. – Я давно разменял семидесятую зиму, и конец мой настолько близок, Бен Канвон, что мысль о смерти не пугает меня. Я свыкся с тем, что делю с ней постель, и готов к тому, что каждый рассвет может быть последним, что каждая ночь может навсегда закрыть мне глаза. Ты прав – по ту сторону нам уже ничего не потерять! Но каждая потеря, каждая слеза, каждый наш горестный крик означает, что мы все еще не разучились чувствовать, а, значит, мы все еще остаемся людьми в нашем жестоком мире! Я хоронил друзей и близких, вершил своими руками суд – праведный и неправедный. Я грешил так много, что хватит на десять жизней, и делал добро столько, сколько мог. Я боролся с римлянами с ранних лет и надежда на победу всегда жила в моем сердце! Мне довелось видеть, как пал Ершалаим. И путь Предвечный подтвердит мои слова – мое сердце разрывалось на части от горя и печали! Я был, как и ты, Бен Яир, внутри вечных стен, и с болью наблюдал, как превращалось в прах все то, что принадлежало нашему народу. Как рушится храм и как римляне волокут из Святая Святых храмовую посуду и драгоценные свитки Торы…
– Ты говоришь правду, старик, – прохрипел Бен Яир. – И твои слова склоняют чашу весов на мою сторону! Они не пощадили Храм, сожгли город, убили всех, кто был там! Стены Ершалаима сравняли с землей и волы распахали то место, где мы жили, плодились, трудились и молились Богу! Теперь римские заставы стерегут каждую дорогу, ведущую к развалинам, и ни один еврей под страхом смертной казни не имеет права ступить на священную землю. Только несколько наших женщин, которых они превратили в блудниц, живут среди камней, чтобы солдаты могли утолять свою похоть! Только несколько наших мужчин, превращенных в рабов, ждут там смерти, выполняя грязные работы! И только шакалы, грязные шакалы растаскивают по пустыне кости покойников, гниющих в Геене без погребения! Только скорбь и запустение царят там, где веками расцветал великий город! И кто еще может надеяться, что завтра Сильва пощадит кого-то из нас?
Глава 15
– Зайд? – спросил профессор Кац, неуверенно. – Зайд, это ты?
Стоящий перед ними бедуин был одет в галабею, ветер трепал края его белой куфии, мешая рассмотреть лицо. Оружие было направлено в сторону незваных гостей, но именно в сторону, а не на них.
– Зайд? – повторил вопрос профессор. – Узнаешь меня? Я – Рувим Кац, твой командир! Помнишь?
Бедуин не двигался, ничего не отвечал, но и ствол не опускал.
– Рувим…. Помнишь?
– Ты – Рувим? – спросил высокий человек. – Я не Зайд, я его старший сын. Отец говорил о тебе. Мало говорил.
Разговор шел на иврите, Арин тихонько, едва шевеля губами, переводила. Шагровский уже немного попривык к гортанному звучанию языка, различал отдельные слова и предложения, хотя понимал мало что. На его слух, произношение высокого мужчины в «арафатке» почти не отличалось от дядиного.
– Он никогда не был говорлив, – ответил профессор Кац. – Я, вообще, удивлен, что он упоминал меня.
– Он видел тебя по телевизору, – пояснил старший сын Зайда. – Ты выступал, говорил, что копаешь старые города и могилы. Отец сказал – ты был справедливым командиром.
– Он так и сказал?
– Да. Я тоже служил в ЦАХАЛе, как гашаш.
– Если ты был таким же гашаш, как твой отец, я завидую твоему сержанту.
Сын Зайда опустил карабин стволом вниз. Это было равносильно рукопожатию.
– Ты хотел видеть отца?
– Да.
– У тебя к нему дело?
Рувим замялся.
– Ты никогда не приходил к нам в дом, – сказал бедуин, поправляя куфию. У него было худое аскетичное лицо с глубоко посаженными темными глазами – этакий семитский тип, хоть сейчас икону пиши. – Много лет прошло с тех пор, как вы с отцом служили вместе. Теперь ты пришел. Не один. На одежде кровь, вы все в пыли. Женщина ранена. Ты тоже.
Он помолчал немного.
– Если бы ты сказал, что приехал увидеться с аба[22], я бы принял тебя за лжеца. Или сумасшедшего. Говори, что тебе нужно.
– Погоди-ка, Якуб, – голос, который позвал бедуина, принадлежал пожилому человеку. И этот человек не привык повторять что-либо дважды.
Этот мужчина, вышедший из пристройки, тоже был высок, еще более худ, даже, скорее, не худ, а высушен годами и жарким израильским солнцем. Лицо, полускрытое «арафаткой», очень походило на сыновье, но возраст бедуина был близок к дядиному и морщины глубоко прорезали его лоб, скопились у глаз и у крыльев крупного семитского носа.
– А ты изменился, Рувим, – сказал Зайд. – Я бы не узнал тебя, если бы не видел передачу по телевидению. Я думал, ты по-прежнему воюешь. А ты, оказывается, копаешь могилы….
Несколько секунд они смотрели друг на друга, потом сделали несколько шагов навстречу и пожали руки.
– Ты тоже поменял профессию, – заметил Рувим осторожно.
– Я в неё вернулся, – отметил бедуин без улыбки. – Мой прадед выращивал скот, мой дед делал то же самое, отец разводил овец. Теперь и у меня стадо. Якуб закончил технион, но тоже решил остаться со мной. Двое младших осели на Севере и живут не так, как жили предки. Это нехорошо для нашего племени, но их жизнь – это их жизнь. Зайдите в гости, Рувим, я вижу, что вы спешите, но о делах лучше говорить в тени.
