всего этого подальше.
– Я гражданин Рима, и никто не посмеет причинить мне вред, – был мой ответ – Я не нахожусь под юрисдикцией иудеев, и если я буду обвинен в каком-то нарушении, касающемся их религии даже сам прокуратор ничего не сможет для меня сделать, они вышлют меня в Рим, где один лишь император может быть моим судьей.
– А ведь ходят слухи, что он больше не живет в Риме и перебрался на один отдаленный остров, – наивно возразил Карантес. – Разве не другой человек, жестокий и алчный, расположение которого можно приобрести лишь обильным дароприношением, сидит на его троне?
Наступила моя очередь схватить сирийца за руки и заткнуть ему рот рукой, с ужасом озираясь по сторонам, чтобы удостовериться в том, что нас никто не слышал.
– Если бы ты сказал такое в Риме, – прошипел я ему на ухо, – тебе отрубили бы голову! И никогда не произноси имени этого человека вслух: у него есть глаза и уши даже на самом краю земли.
Карантес совершенно спокойно отвел мою руку.
– Вот и результат! – сказал он – В Риме существует то, о чем не принято говорить среди римлян, а в Иерусалиме – то, о чем не говорят среди иудеев: здесь имя того, которого распяли, столь же опасно, как и имя того, второго, в Риме.
Он на минуту замолчал и осмотрелся вокруг; я по-прежнему сидел у порога, и он, присев на корточки рядом со мной, стал мне шептать на ухо:
– Слухи – это всего лишь слухи. Однако в нашей среде пришельцев, не занимающих высокого положения, стало известно, какую немилость отвел от нас синедрион: ведь накануне Пасхи все мы, сами не ведая того, жили на горячем вулкане! Народ уже признал в этом человеке Сына Давида и своего царя, и говорят, одно общество, находящееся в пустыне, оказало ему свою тайную поддержку, не считая тех, кто называет себя смиренными духом! Утверждают, что поджег храма во время праздника должен был стать сигналом к восстанию. Он хотел свергнуть синедрион, чтобы править вместе с народом. Можешь себе представить, какой это был бы прекрасный предлог для вмешательства римлян! Прокуратор привел в готовность все гарнизоны, а сам остановился не как обычно, во дворце Ирода, а в Антонийской крепости. И все же после смерти своего предводителя бунтовщики исчезли!
– Не могу тебе верить! – возразил я, – Его царство не относится к земным делам, что видно из того, что мне удалось узнать.
– Слухи – это всего лишь слухи! – примирительно сказал Карантес. – Но и они должны иметь под собой почву, для того чтобы существовать! Дыма без огня не бывает!
– Уверен, что синедрион вместе со своими священниками и скрибами сам распространяет эти слухи, дабы найти оправдание коварного убийства, в котором они все повинны, – с уверенностью ответил я. – Иисус совершенно не был таким, каким они хотят его: представить: он говорил, что следует подставить вторую щеку ударившему, запрещал отвечать злом на зло, и я полагаю, что это единственный способ избавиться от вековой жажды мести.
– Значит все случилось по его вине! – возразил Карантес. – Человек, живущий на земле и желающий распространять и исповедовать свое учение, должен подчиняться царящим на земле законам. Возможно, он был просто игрушкой в руках тех, кто хотел достичь совершенно иной, чем он себе представлял, цели, что вполне допустимо, поскольку о нем самом я слышал лишь добрые речи. Однако Совет вынужден вести разумную политику, сопоставляя факты: не рекомендуется исцелять больных или воскрешать мертвых, для того чтобы народ взбунтовался, и тем более не пристало объявлять себя Сыном Бога! Насколько мне известно, у их Бога нет никакого Сына, и он не может его иметь: в этом состоит его основное отличие от остальных Богов! Подобные заявления обязательно ведут к политическим беспорядкам, а во время бунта власть захватывают не те, кто отличается разумом, а самые фанатичные. Можешь быть уверен, что моя лавка оказалась бы объята огнем, а моя дочь окровавленной лежала бы в каком-то ручье еще до того, как я успел бы объявить себя приверженцем нового царя.
Какое-то время я раздумывал над его словами и над тем, что мне удалось узнать и чему я сам был свидетелем.
– Мне кажется, что исповедуемые им перемены должны происходить внутри человека, а не во внешних проявлениях, – вслух размышлял я, – Его учение именно этим отличается от других, и я думаю над тем, каким образом оно может воплотиться в жизнь.
– О! Сразу же видно, что ты не обременен семьей! – воскликнул сириец, воздев руки кверху, чтобы продемонстрировать свою отрешенность от дальнейшего спора – Можешь делать все, что тебе захочется, однако не жалуйся потом, что тебя не предупреждали о возможных последствиях.
Итак, я отправился к Симону Киринейскому.
От остальных усадеб его подворье отличала лишь одна деталь: средь бела дня ворота, выходившие в узкую улочку, были заперты. Мне пришлось достаточно долго стучать, пока не соизволила подойти служанка. Увидев меня в узкую щелочку калитки, она наскоро прикрыла лицо.
После приветствия я попросил провести меня к хозяину.
– Хозяин болен, – ответила она. – Он заперся в темной комнате и никого не хочет видеть.
Я назвал ей свое имя и имя своего банкира Арисфена.
– Твой хозяин обязательно согласится меня принять, потому что я пришел по делу, которое его более всего беспокоит.
Служанка ввела меня во двор и побежала предупредить о моем визите хозяина. За обрушившимся фасадом здания я заметил недавно построенный в греческом стиле дом. Над его входом вместо потолка зияла дыра, а под ней находился резервуар для сбора дождевой воды. Пол покрывала мозаика, воссоздающая цветы и рыб, несмотря на местные законы, запрещающие любые изображения. Вдоль всего вестибюля были выставлены бронзовые предметы и греческие вазы, как это принято в доме цивилизованного человека.
Мне пришлось немного подождать, пока не появился раб, по-видимому грек, одетый в плащ с элегантными сборками; в руках он держал свиток папируса. У него были седые волосы и покрасневшие глаза человека, привыкшего к чтению при скудном освещении.
Приветствовав меня, он предложил присесть и подождать.
– Что ты сейчас читаешь? – спросил я.
Он быстро спрятал свиток за спиной.
– Это труд одного иудейского пророка. Я воспитатель Александра и Руфия, сыновей хозяина. Сам он – человек простой и ничего не смыслит в поэзии.
– Позволь мне угадать название этой книги – улыбнулся я. – Однажды я читал ее в Александрии, а недавно мне цитировали отрывок из нее. Это случайно не книга пророка Исайи?
Раб озадаченно посмотрел на зажатый в его руке свиток.
– Не прорицатель ли ты или маг, если тебе известно название книги, которую я читал хозяину?
– Ни то, ни другое, но благодаря моему приемному отцу Манилию я немного разбираюсь в астрономии. Слышал ли ты что-нибудь о его книге под названием «Астрономика»?
– Нет, – ответил раб, – но мне хорошо известно, что римляне все переняли у греков; они переводят произведения на латинский язык и затем присваивают авторство.
В вопросе национального достоинства этот окованный раб был действительно силен!
– А что ты думаешь об иудейском пророке?
– Я – грек, и иудейские таинства навевают на меня скуку, потому что в них речь идет о невидимой силе. Для меня это лишь слова, на которых моя мысль не задерживается и продолжает дальше свой путь. Уже однажды было доказано, что черепаха может быть быстрее зайца: я раб с самого рождения, и войдя в роль черепахи, не стараюсь, по примеру иудеев, превзойти Гомера или Эзопа.
В этот момент в комнату вошел Симон Киринейский, я внимательно к нему присмотрелся: одетый наскоро плащ был в дырах и имел неопределенно-темный цвет, однако его борода была хорошо ухожена; средних лет, большой и крепко сложенный человек, лицо потемнело от солнца, а его большие узловатые руки выдавали в нем человека, привыкшего работать в поле.
Присев на стул с пурпурной подушкой, как это подобает хозяину дома, он нетерпеливым жестом приказал рабу удалиться.
– Что тебя привело сюда, римлянин? – без приветствия начал он – Что тебе нужно от меня?
