контрацепции. Вообще-то мне было наплевать, но в следующий раз я приняла героин.
— Что касается моего размера, то Даррил…
— Давай не будем приплетать сюда Даррила, солнце мое. Разве нам не хорошо вдвоем?
— Да, но он…
— Давай сосредоточимся на нас. Хочешь увидеть мою вагину? Ты когда-нибудь вообще видел вагину?
— Конечно.
— Почему «конечно»? Многие мужчины не видели. «Правильные» мужчины. Они боятся. Для них это как голова Медузы, которая может превратить их в камень. О-о! Ты теряешь свою твердокаменность. Думаю, ты еще не готов думать о вагинах.
— Нет, я готов. Я буду готов. Но…
— Я знаю, дорогой, знаю.
Больше она не сказала ничего, теперь ее прелестный рот был занят другим до той самой минуты, когда восставший член изверг семя, залив ей все лицо. Она захлебнулась и отвела его от своего рта, не переставая тереться щекой и подбородком о мошонку. Мужчина поднялся рывком, словно его ударило током, и сел, продолжая ощущать пульсирующие толчки, шедшие откуда-то из глубины, от анального отверстия, ему хотелось закричать, но он не знал, как назвать ее. «Миссис Ружмонт» — было единственным именем, под которым он ее знал. Господи, она же старуха — и вот пожалуйста! Под шум прибоя, в точечках света, проникавшего в эту мотельную комнату на дальнем конце Восточного пляжа, ее лицо блестело от его семени. Она опустила голову на его подушку и, казалось, ждала, чтобы он ее поцеловал. Ну что ж, почему бы и нет? Это же было его семя. Извергнув его, он почувствовал привкус печали и потребность пережить ее в одиночестве; но возможности избавиться от женщины не было.
— Называй меня Сьюки, — сказала она, прочитав его мысли. — Я высосала твоего петушка.
— Это точно. Спасибо. О-о! — Его голос прозвучал совсем по-мальчишески. Он поцеловал ее блестящее лицо; жидкость уже начинала высыхать. Пряди волос, упавшие ей налицо, были липкими и затвердевшими.
— Был ли я так же хорош, как настоящий мужчина?
— Лучше, — ответила она, но в ее голосе и безжалостно-железной хватке пальцев появилась жесткость, которой он не уловил.
Она поудобнее устроилась на подушке, не заботясь о том, чтобы умыть лицо, и глядя на него одним глазом.
— Расскажи мне о Нью-Йорке. Я там никогда не жила, тебе придется научить меня. Ленни обожал пригороды, и мы ездили в город все реже и реже. Ты должен знать кучу особых, закрытых мест. Частных художественных галерей, маленьких внебродвейских театров. Клубов на дальнем конце Вест-Сайда. Я все еще люблю танцевать.
— Все меняется: места, которые модны в одном году, выходят из моды в другом.
Она снова прочла его мысли и спросила:
— Я слишком стара, чтобы быть партнершей по танцам? Мне еще нет и семидесяти. Ты боишься, что я опозорю тебя перед твоими друзьями-геями? Почему? Они смогут понять. Никто не остается молодым навечно, и каждому художнику требуется покровитель. Думаю, мы бы прекрасно смотрелись вместе. Все говорят, что я не выгляжу на свои годы. И то, что было сегодня… Я не спрашиваю, нравлюсь ли тебе я, но разве тебе не понравилось это?
— Понравилось. Ты шикарно отсосала.
— И разве ты не хочешь жить в Нью-Йорке, в чудесной большой квартире, которую сам поможешь мне выбрать, а не в полуподвальной тараканьей дыре, в каких ты жил прежде вместе с кучей подонков?
— Разумеется, — согласился он. — Здорово.
— В следующий раз, — сонливо-доверительно сказала она, — будет моя очередь испытать оргазм.
За все те годы, что они оставались любовниками, Александра ни разу не побывала в доме Джо. Он находился в той части Иствика, которая не входила в круг посещаемых ею мест, в так называемом Польском районе, хотя там было гораздо больше потомков португальских и итальянских иммигрантов, чем поляков. Район состоял из плотно теснившихся друг к другу узких домов, расположенных весьма далеко от воды, в пяти или шести кварталах позади Казмирчак-сквер, которую янки и летние отдыхающие по-прежнему называли Лэндинг-сквер, хотя городское собрание еще тридцать лет тому назад подавляющим большинством голосов официально постановило переименовать ее в честь павшего на вьетнамской войне солдата, жившего в этих краях. Большая краснокирпичная католическая церковь с глухим, если не считать двустворчатой двери и высоких полых пилястров, встроенных в кирпичную кладку, фасадом вздымала свой покрытый зеленой патиной медный крест над рядами залитых асфальтом крыш. Дом Джо был одним из лучших в округе, узкий, но простирающийся далеко в глубину принадлежавшего семье земельного участка площадью в акр, где Джо, по итальянской традиции, разбил два огорода, между которыми построил из камня арку, ведущую к полудюжине фруктовых деревьев — яблоневых, грушевых, сливовых, персиковых, — которые называл своим садом. Александра вспомнила, как она, разведенная и жаждущая любви, проезжая мимо, украдкой заглядывала в этот сад и мечтала о такой же заботливой преданности, о какой тот свидетельствовал, особенно в апреле, когда деревья начинали цвести. Рука Джо была видна повсюду. Вдоль восточной стены дома цвел дикий виноград; он впитывал в себя утреннее солнце, а во второй половине дня и ранним вечером его листья осеняли тенью стоявшие во дворе стол и стулья. Джо привнес свой средиземноморский душевный склад в суровые американские условия. Сразу после того, как Александра позволила Джо трахать ее, растения в ее собственном саду пошли в буйный рост, особенно помидоры и ревень — у Джо был особый дар или дух плодородия.
Припарковав машину у бордюра, сплошь уставленного старыми детройтскими моделями, и отважившись на восхождение по цементным ступеням, которые Джо отлил собственными руками и по которым так часто ступали его ноги, она чувствовала, как стучит и трепещет в груди ее сердце — словно мотылек, бьющийся о раскаленную лампу. Она так похудела, что Марси ударилась в панику, но док Пит, с сияющей лысиной и почти ослепший на один глаз, заверил: ей ничто не угрожает — это, мол, просто неизбежная работа Природы. Преимущество престарелого врача состояло в том, что он не обнаруживал у пациентов ничего, что требовало бы его вмешательства. Электрические разряды в последнее время загадочным образом, казалось, сходили на нет, а вот провалы в памяти стали еще хуже; Александра с утра до вечера двигалась, словно во сне, и зачастую с удивлением оказывалась в неожиданном для самой себя месте. Вечерами, когда она укладывалась в постель, у нее болели пальцы и судорогами сводило ступни, по всему телу пробегала тошнотворная волна страха, как будто все, что она съела за день, вопияло: «Зачем? Какой смысл?» Испуганная, она просыпалась около четырех, и для нее начинался новый тягучий день. Запоры чередовались с диареей, а в затылке ощущались боли — словно ее череп размягчался. Даже без обуви собственные ступни казались ей деревянными чурками, и их контакт с землей был крайне неуверенным, то и дело кружилась голова, ее качало. Мушки перед глазами мешали видеть, а шум в ушах — слышать. Когда она лежала в постели или безучастно сидела в кресле, ей была невыносима даже мысль об обычных домашних передвижениях — встать, пойти пописать, поесть, ответить на телефонный звонок; после семи с лишним десятков лет жизни привычные дела уже не скрашивались смутной надеждой на какую-нибудь чудесную неожиданность в конце. Теперь будущее сулило лишь неприятности, и безысходность придавала ей какую-то извращенную отвагу, иначе она никогда бы не рискнула позвонить в дверь дома Джины Марино.
Вдова — безошибочно узнаваемая враждебная темная приземистая тень — открыла внутреннюю дверь и недовольно выглянула наружу через прозрачную сетку передней.
— Что тебе надо?
— Вообще-то, Джина, я пришла повидать Веронику. Она дома?
— Она всегда дома. Я не могу выгнать ее на улицу. Тридцать девять лет, а прячется, как ребенок. Майк сдался — он теперь вечно пропадает в «Бронзовой бочке».
— Я думала, что бывшую «Бронзовую бочку» превратили во что-то другое — кажется, она называется
