бумажно-белых коров породы „брахма“, привезенное с Цейлона, знали и радовались тому, что верховодит здесь женщина.
Двойная дверь из выбеленного тикового дерева, ведущая в ее chambre a chucher c потолком, обшитым звукопоглощающими панелями, открылась, и вошел Эркюль, молодой помощник дворецкого, в нелепом, хотя и очаровательном папоротниково-зеленом костюме домашнего слуги: плотно облегающих бриджах до колен, камзоле с высоким воротником без лацканов, белым кантом и фалдами, как у фрака, а под ним — в жилете с золотыми пуговицами и батистовом шейном платке; все это элегантное великолепие заканчивалось не узкими черными туфлями-лодочками и шелковыми чулками со стрелкой, какие были бы на слуге-европейце, а эбеново-черными щиколотками и широкими босыми ступнями — чтобы бесшумно (игриво отметила Джорджиана) ступать по слегка поскрипывавшим полам из драгоценного дерева пельтогине, привезенного из покрытых облачной пеленой лесов северной Бразилии. Бесшумно, если не считать едва слышного шарканья босых подошв по дереву — ей пришлось задержать дыхание, чтобы услышать его, — Эркюль подошел к кровати и поставил на ее лишь слегка прикрытые одеялом колени, чуть пульсировавшие от тайного желания пописать, поднос, изобильно, как на многокрасочных пышных голландских натюрмортах, уставленный утренними яствами».
Хотя канон любовного романа не допускал сексуальных подробностей, он позволял и даже поощрял детальное описание еды. Правда, кулинар из Сьюки всегда был никудышный. И это вызывало определенное сожаление, поскольку и Монти, и Ленни мнили себя мужчинами, любящими жизненные блага и умеющими красиво пожить, и весьма высоко оценили бы кулинарный талант жены, который избавил бы их от дорогостоящих услуг ресторанов с их манерными, но невнимательными официантами, с их требованием одеваться в шикарный костюм и быть при галстуке, а также платить незаслуженно щедрые чаевые. Читателям любовных романов описание еды заменяло описание сексуальных услад, и Сьюки приходилось напрягать воображение. Она высунула кончик языка между очаровательными губами, как будто пытаясь этой коротенькой розовой антенной поймать вкусовое вдохновение.
«Сок гуавы в высоком узком бокале, предназначенном для шампанского, тонко нарезанные грудки колибри на оладушках из толченого маиса размером с монетку, рубленое филе только что выловленной рыбы-бабочки, запеченное в ее же черно-полосатой коже. Сбоку на тарелке лежали пропитанные медом полоски нарезанного вдоль банана, темные и блестящие, как лакированная поверхность скрипки. Есть их было невозможно, но было приятно прикасаться к ним, а потом один за другим облизывать пальцы. Два миниатюрных круассана, которые рабы называли „рожками дьявола“, ждали, чтобы их, разрезав и распластав, намазали нежнейшим манговым маслом цвета предвещающего ураган заката. Кофейник серебряной чеканки с пузатым круглым телом и ручкой, украшенной стилизованными выпуклыми изображениями растений, принадлежал роду дю Пеллетье со времен Короля-Солнца, сейчас Эркюль твердой рукой наливал из него в Джорджианину тонкую, как яичная скорлупа, чашку севрского фарфора кофе, насыщенный крупинками нерафинированного тростникового сахара до консистенции дегтя. Только после трех обжигающих глотков этого напитка она смогла окончательно открыть глаза и лицезреть волшебное присутствие своего грациозного матово-черного слуги.
Прошлой ночью он держал ее в своих объятиях. Он проник в нее до самой ее души. Тем не менее даже сейчас, когда он, снова наполняя ее чашку, опустил глаза, чтобы не пролить ни капли кофе, оставалась в нем некая чужесть. Ничто в его лице, даже легкое подергивание нерва, не напоминало о восторгах прошлой ночи, о Джорджианиной полной самоотдаче. Что могла она знать о его мыслях? Он принадлежал другой расе, родился на другом континенте, который можно былое полным основанием назвать другой планетой. Их тела разговаривали на языке любви через глубокую бездну запретов. Даже когда ее чресла сомкнулись вокруг пульсирующего извержения его семенной сущности, в ее голове молоточком стучала мысль: „Он хочет меня убить“. Он мог умертвить ее ослепительным утром восстания рабов без малейших колебаний, несмотря на то что накануне ночью вкушал от ее нежности и щедро осыпал поцелуями и ласками ее шелковую алебастровую кожу. Не было ли в его глазах бледное сияние ее кожи свидетельством болезни, которую следовало стереть с лица земли? Даже эта почтительность, с которой он сейчас ей прислуживал, могла быть лишь убийственной иронией с его стороны. Его темное присутствие в ее светлой комнате казалось чужеродным, как вонзившийся в плоть металл.
Джорджиана отмела эти тревожные мысли. Она переменила положение ног, затекших под стоявшим на них постельным подносом, и выставленные на нем фарфор и серебро звякнули друг о друга. Когда Эркюль низко склонился над ней, чтобы убрать тяжелую обузу, ее окатил его мужской запах, и она рискнула спросить:
— Тебе понравилась прошлая ночь, mon bel esclave[65]?
Она почувствовала, как он напрягся; посуда на подносе задребезжала. Птичье пение и неразборчивые пересуды под окном прорвались сквозь жалюзи, но тут же замерли, словно при приближении хищника. Выбритый наголо круглый череп Эркюля, поддерживаемый гладким конусообразным столбом шейных мускулов, низко навис над ней.
— Не понимаю, о чем вы, мисси, — сказал он. Его глаза были до краев наполнены страхом: радужки — черные, как сваренный им кофе, а налившиеся кровью белки имели желтоватый оттенок, свойственный его расе. Она почувствовала, что пропасть между ними вдруг стала непреодолимой. — Миста Пустозвон, он следит, — пробормотал Эркюль».
Сьюки прекратила печатать — набивать, как это теперь называют, — в неуверенности: не послышалось ли? Глаза жгло от того, что она напряженно смотрела в экран, не моргая. «Чаще моргайте», — советовал ей ее офтальмолог. Звуковой фон Верхнего Ист-Сайда, преобразованный ею в звуковой фон коварного карибского острова, снова превратился в то, чем он был на самом деле: в звонкий мусор на грязном полу безнадежно перенаселенной метрополии. Занятая приготовлением эротически заряженного завтрака на острове, где рабам неизбежно суждено восстать, она подсознательно отметила, что на ее этаже открылась, а потом закрылась дверь лифта. Она подождала и услышала, как в замочной скважине поворачивается ключ Кристофера, а потом в передней шуршат его скользящие осторожные шаги.
— Это я! — крикнул он, как мальчик, вернувшийся из школы или с прогулки. Его бесшумно ступающие ноги в мягких кроссовках, самых дорогих из новой коллекции «Нью бэланс» [66], проследовали через гостиную и остановились на пороге крохотной комнатки, изначально предназначенной для прислуги, где Сьюки устроила себе кабинет. На вымышленном ею острове Санта- Магдалина было утро; здесь, в реальности, день клонился к вечеру, тени небоскребов накрыли улицы, и спешащие с работы жители пригородов заполонили тротуары, как термиты, спасающиеся из горящего дома. Огонь — красное солнце на западной оконечности пересекающихся улиц — полыхал в Нью-Джерси. Для Манхэттена наступал час менять «скорость» — начинать думать об ужине: либо о ресторане, либо о собственной кухне и холодильнике с остатками вчерашней еды. Кристофер, однако, появился на ее пороге, сияя утренней свежестью посланника другого мира, появился с обнадеживающей, судя по всему, новостью, такой, какую получила Магдалина в своем потревоженном жилище, или Мария в начале своей святой жизни, когда сидела и читала в своем девственном одиночестве. «Не бойся, — казалось, говорил ей Кристофер. — Успокойся!»
— Ну, как движется дело? — спросил он, прислонившись к притолоке. Он немного похудел. Вернувшись в город, не искушаемый больше немецкой стряпней Греты Нефф, он стал регулярно заниматься физическими упражнениями и в порядке защиты от избыточных ресторанных порций и нежелания Сьюки готовить взял на себя магазинные и кухонные обязанности, придерживаясь диеты, включающей лишь нежирную рыбу, коричневый рис и al dente[67] со свежими овощами. Он делал также всю работу по дому; рев стиральной машины или пылесоса разрывал тишину как раз в тот момент, когда Сьюки пыталась сосредоточиться. В некотором роде у нее появилась жена.
— Нормально, — ответила она. — Конечно, я понимаю, что это макулатура, но когда пишу, мне кажется, что это нечто другое. Быть может, правда. Где ты был сегодня?
— Ну… сама знаешь… Зашел к Максу — он закинул удочку насчет меня в два-три ситкома. Часок позанимался с гирями и на велотренажере в клубе. Прогулялся вдоль реки до Девяносто шестой. Повидался со старыми приятелями, мы посидели на скамейке, поболтали. Они говорят, что в Куинсе строят новый
