– Помните, я рассказывала вам о проблемах, с которыми мы столкнулись, когда обнаружили туберкулез, устойчивый ко многим лекарствам, и выяснили, что ни одна из фармацевтических компаний не желает проводить исследования из-за отсутствия платежеспособного рынка?
– Помню, – неуверенно отвечаю я, не понимая, к чему она клонит.
– Чуть больше года тому назад я разговаривала с коллегой на конференции в Вене. До него дошли слухи, что некая швейцарская компания случайно наткнулась на курс лечения, который воздействовал на бациллы совершенно с другой стороны.
Андрей ворочается в постели, его рот приоткрывается, и он бормочет несколько слов. Эмили берет его за другую руку и гладит ее. К его предплечью прикреплен пучок пластмассовых трубочек.
– Как можно случайно наткнуться на курс лечения? – не понимаю я.
– Это происходит чаще, чем вы думаете. Геномика в конце концов изменит существующее положение вещей, но на данный момент разработка медикаментов достаточно беспорядочна. Швейцарцы работали над проблемой лечения акне. Как и туберкулез, серьезные случаи акне лечат антибиотиками, и так же, как и с туберкулезом, использование антибиотиков привело к случаям привыкания к ним. Швейцарцы экспериментировали с лекарством, которое препятствовало синтезу ферментов метаболизма – в результате бациллы акне умирали от голода. В лаборатории все работало хорошо, поэтому швейцарцы стали проводить клинические испытания в России.
– Почему именно в России?
– Да ладно вам. Потенциальные покупатели товаров, связанных с акне, – родители подростков. Вы бы записали своего ребенка на медикаментозное лечение акне, если бы могли себе позволить другие варианты?
– Нет, – признаюсь я.
– Русские не могут позволить себе другие способы лечения, а уровень клинического обслуживания в этой стране достаточно высок, хотя денег и не хватает. Один врач, просматривая результаты обследования, проведенного после применения препарата, заметил нечто необычное. До проведения лечения у сорока процентов подопытных наличествовал латентный туберкулез, то есть бациллы у них в организме были, но симптомы болезни отсутствовали. В этом ничего странного нет: туберкулез в латентной форме наблюдается у трети населения земного шара. Однако после окончания курса лечения акне у всех подопытных бациллы туберкулеза полностью исчезли. Врач сообщил о своей находке по инстанциям, и компания организовала второй курс испытания лекарства, на этот раз на заключенных, что было весьма умно с их стороны. Таким образом они получили группу подопытных, вероятнее всего, больных активной формой туберкулеза, и одновременно у них не было необходимости открывать кому бы то ни было истинную причину исследований. Результаты оказались аналогичными: лекарство, похоже, было панацеей от всех разновидностей туберкулеза и не имело никаких значительных побочных эффектов.
– И все это вы услышали как сплетню? – Я все еще пытаюсь понять, зачем она мне об этом рассказывает.
– Нет, как сплетню мне преподнесли информацию о появлении нового лекарства, которое компания решила не производить. Все остальное я узнала позже.
– Но почему компания решила не производить лекарство?
– Швейцарцы решили выждать, – с горечью объясняет Эмили. – Если устойчивый к медикаментам туберкулез попадет в развитые страны, лекарство принесет миллиарды. Они считают, что это произойдет, и я с ними согласна. Десять лет назад во Флориде была вспышка такого туберкулеза, и справиться с ней удалось лишь через два с половиной года. Из восьмидесяти одного пациента умерли двадцать шесть, а ведь к их услугам было лучшее медицинское обслуживание. Представьте себе уровень спроса, если случится более обширная вспышка болезни.
– И вы рассказали Андрею об этом слухе. – Я внезапно начинаю понимать.
– Рассказала. Через пару месяцев он дал мне несколько дисков, содержавших данные клинических исследований нового антибиотика – и результаты как они есть, и комментарии врача. Лекарство, проходившее испытание, блокировало синтез ферментов метаболизма и в некоторых случаях было эффективно против туберкулеза. Андрей спросил мое мнение. Я провела независимый анализ результатов и сказала ему, что это лекарство, похоже, настоящая находка.
Должно быть, он подкупил кого-то в компании, понимаю я, и это вызывает у меня противоречивые чувства. Занавески начинают громко хлопать, и я встаю, чтобы прикрыть окно. Свечи на подоконнике и каминной полке уже догорели.
– Недели через две после этого, – продолжает Эмили, – Андрей сообщил мне, что он входит в состав совета директоров благотворительной организации, в руки которой попала формула нового лекарства от туберкулеза, и они хотят провести клиническое исследование эффективности лекарства против туберкулеза, не поддающегося стандартному лечению. Он попросил меня все организовать.
– Погодите-ка, – снова садясь в кресло, прерываю ее я: мой мозг работает по слишком многим направлениям. – На лекарства нужно получить патент, верно?
– Верно. Иногда – только на основную молекулу, иногда – и на молекулу, и на процесс производства.
– А разве компания не патентует лекарство, прежде чем проводить по нему клинические исследования?
– Вне всякого сомнения.
– Тогда в том, что вы мне рассказали, нет никакого смысла. Если швейцарцы уже запатентовали лекарство, зачем фонду Андрея проводить по нему независимые исследования?
– Мне неизвестно, что лекарство Андрея – то самое, которое открыли швейцарцы, – отвечает Эмили, напоминая мне, что Андрей не посвящал ее в детали.
– Предположим, что так оно и есть.
– Тогда я бы сказала, что фонд Андрея собирался опубликовать результаты своих исследований, чтобы общественность вынудила швейцарцев начать производство.
– Но у вас ведь уже были результаты клинических испытаний.
– Те испытания касались лекарства от акне, – терпеливо объясняет она, – а не открытого туберкулеза. Они очень помогли, но по ним нельзя было делать выводы.
Я сильно взволнован, мой мозг работает с той же скоростью, что и во время биржевых торгов.
– Этот слух, который до вас дошел… Как называлась та швейцарская компания?
– «Цайц». Это огромная компания. Входит в европейский конгломерат, который чем только не занимается.
Тиллинг говорила мне, что Лиман несколько лет назад работал на крупную швейцарскую фармацевтическую компанию. Очередные кусочки мозаики попадают на нужные места. Я готов держать какое угодно пари на то, что Лиман работал именно на «Цайц».
– Если фонд Андрея получил лекарство, принадлежавшее «Цайц», могло ли это стать известно швейцарцам?
– Клинические исследования должны пройти подтверждение, – отвечает Эмили. – И в зависимости от того, куда вы обратитесь, данный процесс может быть прозрачным, а может и не быть. Если предположить, что у «Цайц» есть лекарство от туберкулеза, они должны быть особенно заинтересованы в контроле над любыми патентными заявками на аналогичные средства. Даже если заявка Андрея не предполагала открытого рассмотрения, они могли узнать о ней. В заявке, без сомнения, было бы указано мое имя, а возможно, – и имя Андрея.
Если бы в «Цайц» выяснили, что Андрей проводит испытания их лекарства, они бы пошли на все, чтобы остановить моего друга. Как только эффективность лекарства против устойчивых форм туберкулеза была бы доказана и обнародована, швейцарцам пришлось бы начать выпускать его, невзирая на отсутствие платежеспособного рынка. «Цайц» потеряла бы миллиарды.
– Предположим, что люди, искавшие Андрея, работали на «Цайц». – Я возвращаюсь к началу нашего разговора. – Чего они надеялись добиться?
Эмили пожимает плечами.
– Возможно, они хотели убедить Андрея, что для него будет лучше, если он отменит исследования и сообщит им, сколько принадлежащих им данных у него есть и откуда он их получил. Один из способов
