— Да господи боже, — отозвался Хароусек, — я с вами пойду, ништо мне.
Хозяин взялся его отговаривать.
— Вот еще! — сказал он. — Не станете же вы заискивать перед ним? Нет, это не дело — пускай уж князь сам к вам явится.
И шмыгнул в дверь. Что было дальше?
Да ведь мы уже слышали: Стокласа сцепился с князем. Но эта сцена закончена, и сейчас в дверь входит Хароусек.
Поздоровавшись, он берет с места в карьер:
Побои, которые я схлопотал, ваши удары и ваша брань больно жгут меня, ей-ей! Что ж, потолкуем об этом, ладно? Наперед перетряхнем дельце, а там и повернем куда надо. Право слово, я чертовски рад…
Милый друг, — вступает тут наш управляющий, — у князя Мегалрогова сейчас нет времени. Зайдем попозже…
А, здорово живешь! — перебивает хозяина князь, помахивая нагайкой. — Так ты и есть тот самый Хароусек, и хочешь потолковать со мной? Ладно, давай-ка сядем… Чья очередь начинать?
Чума вас возьми! — восклицает Хароусек. — Бросьте-ка свой кнут — мне он вовсе без надобности!
Услышав такие слова, князь засмеялся и ответил, что если он не будет постегивать себя по икрам, то утратит треть своего красноречия. Далее, желая привести пример, до чего слово связано с жестом, он сослался на проповедника по имени Эфраим, который не мог продолжать проповеди, не ухватив правой рукой левую, ибо тогда он начисто терял нить рассуждений.
Мы с паном Стокласой слушали полковника с крайним нетерпением. Подобная болтовня, да еще в столь неподходящий момент, претила нам. Нас занимало иное — мы молились, чтобы дело кончилось добром. Но как могли мы остановить обоих говорунов? Стоило одному начать, как другой уже выпаливал ответ…
А сушняку тому грош была цена, только вы не думайте, будто я хотел его украсть.
Наоборот! Вы именно его украли, и я думаю, что это был вовсе не сушняк, а прекрасная, здоровая и стройная сосна.
Ха-ха-ха! Скажете тоже — украл! Украл на участке, который почитай что мой собственный! Нет, тут бы наш пан адвокат выразился, что вы малость преувеличиваете.
Вот, ей-богу, старый человек, а так легко попадается на удочку! И не стыдно тебе? Неужто ты в самом деле поверил, что будешь сидеть в замке за столом да делить землю с господами? Здорово же тебя обвели вокруг пальца! Имея в руках власть и парламент, деньги и все преимущества, кто же станет заботиться о наделах для крестьян? Взглянем-ка с обратной стороны: ты сам, братец, что сказал бы, кабы у меня было земли всего ничего, а я бы потребовал половину твоей? Ага, умная голова, в затылке чешешь… Эх ты, барабанная шкура, дубина ты этакая, ты понимаешь только те ходы, которые высидел сам. Но неужели ты и впрямь воображаешь, что чем больше ты хочешь отнять у пана Стокласы, тем он станет глупее? Так-то ты понял любезную снисходительность, с какой он наполнял твой бокал? И не отпирайся — да, нынче ты набил брюхо, но когда кончится вся эта канитель и имение будет нашим, ты останешься с носом. Послушай-ка меня хорошенько: обратись к своему замороченному умишку да ответь, что бы ты сделал, кабы сидел там, где теперь сидит пан Стокласа? Ставлю сотню бутылок против одной — плевал бы ты тогда на всякие разделы, как плевал на них старый герцог и плюет нынешний управляющий!
Ох, не дай вам господи услышать, какая буря разразилась после этих слов князя!
Никогда не слышал я ничего ядренее ругательств Хароусека и был бы не в силах придумать более разящие ответы, чем те, которыми громил противника князь Алексей. Скандал получился хоть куда! Наш хозяин со сжатыми кулаками отстаивал права крестьян, то и дело бросая многозначительные взгляды на Алексея Николаевича. Но тот, увы, не замечал их и хранил совершенно невинный вид. Дьявол его побери!
Вспоминаю об этих минутах с чувством неописуемой неловкости и стыда, омрачающих мое лицо. Как хотелось бы мне вычеркнуть их из памяти! Как был бы я рад вести скакуна моего повествования по стезям разума и благородства! Но что делать — на странице, которую я покрываю сейчас своим мелким красивым почерком, правда облекается в плащ лгунов и притворщиков.
А я-то, старое бревно, — заявил Хароусек под конец этой тягостной сцены, — я-то, старый осел, вместо того чтобы приглядывать за коровой, которая так и норовит дать стрекача, тащусь в замок, чтоб меня тут за нос водили!
А вы, огородное пугало, — продолжал он, поворачиваясь к князю, — вы ведь верно сказали! Было бы у меня хоть на грош смекалки, я б и сам мог догадаться. Господи, ведь, знамо дело, барская ласка — плутни да таска!
С этими словами затянул он узел на шейном платке и вышел, прибавив, что пропечатает в газетах про все это мошенничество с кооперативом. И хлопнул дверью.
После его ухода доктор Пустина обрел дар речи и принялся замазывать дерзость своего приятеля. Однако едва он произнес несколько слов, как дверь приоткрылась, и Хароусек, просунув в щель упрямую башку, начал перечислять, сколько золотых монет скупил пан Стокласа в пятнадцатом году и какое участие принимал он в поставках железнодорожных шпал…
— Вон! — взревел князь, шагнув к двери со своей нагайкой.
Хароусек исчез, мы же пребывали недвижны, прислушиваясь к его тяжелым шагам и крикам, постепенно замиравшим вдали.
Сударь, — обратился тогда Алексей Николаевич к пану Стокласе, — я позову моего денщика, пусть его выпроводит.
Спасибо, — с нескрываемой горечью ответил тот. — Покорно вас благодарю! Я уверен, что мне будет больше пользы, если вы перестанете вмешиваться в мои дела.
Ах! — воскликнул князь. — Значит, я не угадал вашего намерения? Разве не высказал я этому мужику именно то, что вертелось у вас на языке? За вашими снисходительными словами я угадывал возмущенную гордость.
Полагаю, я выразился ясно, — возразил мой хозяин. — Я вас просил извиниться перед Хароусеком!
Пока длилась эта перепалка, сердце мое сильно стучало. Я верил, что князь не преследует никакой задней мысли, и все же не мог избавиться от ощущения, что в его действиях была какая-то преднамеренность.
Хозяин ушел вместе с адвокатом, оставив без ответа все, что еще говорил князь.
— Эх! — воскликнул тот, показывая нагайкой на дверь. — Пан Стокласа понимает только то. что немедленно приносит малую выгоду. Боюсь, он откажется от Отрады, чтобы получить в собственность одну полоску поля.
Тут полковник обернулся, и я встретился с ним взглядом. Он улыбался. Я не знал, что и подумать о нем, и казалось мне, что я проникаю в тайну безумца. Промелькнула минутка тишины, мне припомнились все злополучные истории, связавшие меня с князем Алексеем, и недоброе предчувствие стеснило мне грудь.
Тем временем управляющий с адвокатом удалились в кабинет.
Я думаю, — начал поверенный, — что князь умышленно вредит вашему делу. Думаю, он подкуплен герцогом Марцелом и осведомляет его.
Глупости! — ответил мой хозяин. — Просто князь — взбалмошный аристократ и не умеет разговаривать с крестьянами.
Поверенный некоторое время молчал. Потирая щеки и теребя бакенбарды, он размышлял о своей слабости, главной причиной которой было то, что он больше нуждался в Стокласе, чем Стокласа в нем. Словно весь мир вступил в заговор против этого доброго малого, точно так же, как против меня и князя; он сидел в луже и не мог найти ни единого доказательства, чтобы изобличить князя.
Адвокат еще не закончил своих размышлений, как снова заговорил Стокласа. Он спросил, помнит ли доктор Пустина, о чем говорил Хароусек.
Как не помнить! — ответил спрошенный.
Так вот, — сказал мой хозяин. — Кому, кроме нас с вами, известно то, на что напирал Хароусек? Кто
