У кладезя бездны. Часть 2

— На каком языке ты хочешь говорить? Инглиш? Эспаньол? Дойч? Франсе? Итальяно? Фарси?

Нельзя сказать, что я говорил на всех этих языках. Но многое понимал — как и все аристократы, вынужденные много путешествовать. Тот же испанский — благодаря знакомству с Марианной у меня был на довольно высоком уровне.

— Ты не можешь говорить? Хорошо. Надумаешь — скажи.

Обычно — подозреваемый понимает, что полицейскому нужно его признание — и получается, что полицейский в каком-то смысле зависит от него. Моей задачей сейчас было показать, что это не так.

— Вспомнишь свое имя, дай знать.

Я постучал в дверь, чтобы меня выпустили.

— Интересный вы человек, адмирал Воронцов…

Я вздохнул. То же самое — я слышал два дня назад совсем при других обстоятельствах. И от кое-кого, кто привлекательнее Молота Ислама.

— Да и вы, сударь, совсем не так просты, как кажетесь…

Генерал ничего не ответил…

Мы сидели на верхнем этаже виллы Сусини. Широкий балкон, на котором нам накрыли стол и подали чай — был полностью отрезан от внешнего мира прочной сеткой, и казалось, что ты в заключении…

— Кто этот человек? — снова попробовал Бельфор.

— Не генерал Тимур — устало сказал я — неужели вы думаете, что я стал бы скрывать от вас его имя?

— Думаю.

— Дело ваше. Думайте, что хотите…

Мы пили чай и присматривались друг другу. Это было тяжело… ни один из нас не доверял другому ни на грамм. То, что произошло почти сто лет назад — незримо стояло между нами…

— Почему вы покинули Мексику?

Генерал презрительно сплюнул на пол.

— Мне нет дела до этих людей. Они не хотят жить.

— Не хотят жить, генерал?

— Вот именно…

Генерал щелкнул пальцами, приказывая принести еще чая. Чай здесь был отличным, крепчайшим.

— Когда нас… нас просто выбросили здесь, месье, мы выстояли по одной простой причине. Нам негде было жить. У нас не было страны. Мы никому не были нужны.

Я пожал плечами.

— Вас принимала Аргентина. Штаты. Даже мы.

— А… бросьте. Это предатели. Те, кто предал Францию и бросил ее на произвол судьбы Настоящие патриоты собрались здесь, выброшенные на африканский берег и решили: к черту весь мир, если у нас нет больше земли для Франции — значит, Франция будет здесь. А там — нет ни одного человека, который бы держался за свою землю. Любой думает, как разбогатеть и сбежать. Они не хотят жить.

— Ну, Альварадо же не сбежал…

— Альварадо…

Генерал о чем-то задумался. Потом перевел стрелки.

— А почему вы ввязались в это дерьмо в Персии?

— Молот Ислама меня спрашивает об этом?

— Вы цацкаетесь со своими муслимами, скажу я вам. С этим — у вас будут проблемы. Скорее раньше, чем позже.

— Как думаете, почему ислам так популярен среди бедняков? — вопросом на вопрос ответил я.

— А… Они просто не желают вылезать из своих деревень…

Я покачал головой.

— Поменяйте местами причину и следствие. Ислам — религия общины. Община — способ самозащиты людей от того, что вы отнимаете у них землю. Дайте им возможность зарабатывать на жизнь — это отвратит от ислама больше людей, чем пули.

Генерал зло смотрел на меня.

— Вы говорите как социалист.

— Нет, как практик…

Идиоты… Франция вообще страна больших идиотов, мы хорошо изучали ее историю. Держава, претендующая на мировое господство — свалилась в революцию. Трибуналы, выносящие смертные приговоры за 'отсутствие гражданских чувств' — надо же придумать. Озверевший народ… захватив одну из придворных дам, они отрубили ей голову на гильотине, и кому-то пришла в голову идея преподнести голову сей дамы в подарок Королеве, которая тоже ждала казни. А по пути — они завернули к куаферу, чтобы тот изобразил на отрубленной, измазанной кровью голове некое подобие придворной прически. Вот таков был этот народ — ничуть к сему времени не изменившийся[50]. И жаль — что в то время не было Антикоммунистического фронта.

Недобрый — и становящийся все более недобрым разговор — прервал человек в белом халате, накинутом поверх военной формы. Они все здесь так ходили… врачи долбанные.

— Он раскололся, месье генерал — сообщил человек — дал слабину.

— Что он говорит? — быстро спросил Бельфор.

— Ничего, месье генерал. Он требует русского. Говорить будет только с ним.

Генерал остро глянул на меня.

— Значит, кто этот человек, вы не знаете, князь?

— Слово чести.

— Хорошо — решил генерал — постарайтесь расколоть его. В наших же общих интересах…

Француз постарались. Как следует постарались, при нас такого в Персии я не видел. Видимо, девяносто лет вялотекущей войны кого угодно превратят в зверя. Французы использовали электроток и зубную машинку, причем — переборщили…

Я постучал в дверь — мне открыли, за ней стоял сержант Легиона.

— Приведите его в порядок — сухо сказал я — позовите врача. Так я работать не буду.

Легионер взглянул на меня подозрительно, но отправился за врачом. Я посмотрел в большое зеркало… можно деньги поставить на то, что оно без амальгамы, одностороннее. Знаком показал, что я думаю обо всем об этом…

Пришел врач. Точнее — армейский санитар. Приведение допрашиваемого в порядок заняло минут двадцать, все это время я молча сидел и думал. Опыт Персии научил нас не доверять информации, полученной под пытками: на Востоке живут прирожденные лгуны, они соврут все, что угодно, чтобы избежать боли. Но этот человек — был кем-то другим, он родился не на Востоке — готов был поклясться.

— Месье…

В глазах санитара я уловил некую нотку сочувствия мне. Должно быть тяжело здесь работать человеку, который давал клятву Гиппократа.

— Мы сделали все, что возможно. Только не использовали обезболивающее, это может повредить допросу.

— Он не свалится в шок?

— Нет, если только не продолжить.

— Хорошо, благодарю.

Санитар кивнул и вышел. Со стуком закрылась дверь. У меня был, по сути, только один козырь — прослушанный в машине разговор. Из которого я понял, далеко не все — все-таки не так хорошо знаю фарси, как хотелось бы.

— Продолжим с чего начали — сказал я — ты слышишь меня? Какой язык предпочитаешь?

— Можем… — неизвестный скривился от боли в зубах — говорить на твоем. На русском.