соглашаются удалить ее.
— Не спешите так, — кричит ей один из нищих, — нас полный комплект.
— Эта… куда… идет? — говорит пьянчужка, стараясь ей загородить дорогу.
Затем вмешалась бывшая торговка рыбой:
— Ты, послушай-ка, чего лезешь не вовремя, и тоже, чай, с расчетом на получку? Три ливра[9], факел и тряпье — всего этого не видать тебе, как ушей своих. Ты думаешь, встала рано, и довольно, нет, еще надо прийти вовремя. Эй ты, кум, вот им нужно аршин саржи! Ты, волокита, не уступишь ли ей свою?
— Да разве она записана в списке на получение черного сукна?
— Да, да, записана, им нужно тряпье. Тряпье что — пустяк, а вот монеткой они не побрезгуют.
Несмотря на эти язвительные замечания, Адель продолжает свой путь и, проходя мимо швейцарской, не будучи замеченной, пробирается к галерее, замыкавшейся решетчатой дверью. Там сидела толпа лакеев, одни громко разговаривали, другие играли в карты, тогда как за несколько шагов от них, в прихожей, два священника совершали перед гробом панихиду.
— Я всегда забирал ключи от погреба, — сказал один лакей.
— Я от буфетной.
— Не всякий день хоронят герцога; он порядком бесил нас при жизни. Хоть на похоронах-то немножко повеселимся.
Затем под предлогом, что о мертвых надо говорить правду, на покойного герцога стали возводить обвинения одно ужаснее другого.
Пришли могильщики, и вся орава лакеев разбежалась.
Адель, отворивши тихонько дверь, вошла незамеченной и не смела дохнуть, боясь получить отказ за несвоевременную помеху. Притаившись в углу за печкой, после речей и игр дворни, она вдруг явилась, как привидение.
— Откуда это?
— С облаков, что ль она упала?
— Берегись! Берегись!
— Что вы тут делаете?
Каждый смотрит на нее, как на нечто необычайное. Многие мимоходом обращаются к ней с вопросами, не дожидаясь ответа. Глядя, с какой поспешностью они вставали и суетились, можно было подумать, что это полк казаков, настигнутый на бивуаке французским авангардом; они были как тени, появляющиеся и исчезающие. Адель подходит то к той, то к другой и начинает голосом просительницы:
— Барин…
— Мне некогда, — грубо отвечает тень.
— Сударь…
— Я нездешний.
— Господин швейцар, к кому должны представляться бедные?
— Там есть. Смотрить этой гаспадин, с пера на шляпа, на крыльцо, с целый маншеты и шорный манто.
— Господин в жабо и со шпагой?
— Тошно так, серемонимайстер.
— Да, начальник фигурантов, — сказал слуга-негр, ударяя по плечу швейцара.
Адель подходит к распорядителю похорон, которому в двух словах излагает свою просьбу.
— Ваше имя? — говорит он, вынимая из кармана памятную книжку.
— Адель д'Эскар.
— Вас нет в моей книжке, вы только теперь проситесь? Представлялись вы в управлении?
— Нет; но я бедна, как только возможно быть бедной.
— Это не идет к делу. Вы записаны? Или принадлежите к благотворительному заведению?
— Нет.
— Так чего же вы хотите?.. Управление присылает бедных, оно поставляет сукно, оно поставляет тряпье, оно все поставляет.
— Я вижу, что мне здесь нечего делать, — говорит Адель.
Она намеревается удалиться, но толпа загораживает выход и, не будучи в силах двинуться ни взад, ни вперед, она остается стиснутой в средине, имея случай слышать следующий странный панегирик.
— Ну, слава Богу, наконец схоронят этого негодяя!
— Ему такой же почет, как и собаке.
— Говорят, он назначил десять тысяч франков бедным.
— Они пройдут через столько рук…
— Называют это даянием, а это просто обратная отдача. Никогда он им не даст столько, сколько взял у них.
— И между тем произнесут прекрасную речь на его могиле, и будет прекрасная надпись на его памятнике.
— Мрамор все равно что бумага, он все стерпит.
— Пер-ла-Шез (кладбище) — это долина добродетели.
— Долина добродетели… Да, для тех, чьи пирамиды оскорбляют небеса. А нас, бедняков, просто снесут в общий ров; горсть земли, и все кончено; никто не увидит, не узнает, мы не оставляем следа.
— Зато оставляем за собой сожаления, это лучше того; и притом мы никому не делаем зла.
— Согласен… Однако, может быть, это слабость, только я не пожелал бы быть брошенным в общую яму.
— А не все ли равно? Коль скоро меня нет, пусть кладут куда хотят.
— Совершенно разделяю ваше рвение, плевать на это.
— Вот у герцога будет монумент. Это может потешить только глупца. Будь он хоть из алмазов, все такая же дрянь, как и всякий другой.
— Слушайте, слушайте, барабан бьет.
— Разве будет войско?
— Смотрите, это ветераны.
— Они расстреляли маршала! Храбрейшего из храбрых!
— Да, Нея, но они его все-таки не осудили.
— Можно думать, что нет; они все плакали, как дети.
— Не странно ли? Солдаты заряжают ружья!
— Разве вы не видите, что это для отдания почестей?
Послышался глухой барабанный бой, мрачный гул которого возвестил начало шествия.
— Ну, бедные, по местам! — скомандовал церемонимейстер.
Начался марш; толпа провожатых проходит с кортежем, Адель со стесненным сердцем пробирается вон сквозь толпу нищих, удовольствие которых при виде спроваженной соперницы выражается сатанинским смехом. Забывая, что им предписано быть печальными и задумчивыми, эти привилегированные посетители похоронных торжеств шумят, толкаются, помахивая факелами и стараясь поскорее погасить, чтобы у них побольше осталось. Радость их ужасна и напоминает радость демонов при виде мучений грешника.
Адель, поддразниваемая ими, ускоряет шаги, не смея оглядываться назад.
— Что, утерли нос-то! — рычит одна из фурий, приветствовавших ее еще при приходе.
— И хорошо! — подтверждает другая, — Она не хотела мне верить!
Адель принуждена удалиться; но и при полнейшем несчастьи все еще остается слабый луч, который не перестает блестеть, подобно спасительному маяку. Она все еще продается иллюзии, надеясь разыскать актера, который уже раз протянул ей руку помощи, С этой надеждой входит она в преддверие церкви; нашелся даже человек, который мог указать ей жилище благодетеля.
Она пришла в ту минуту, когда тело несчастного, принесенного в церковь, было отвергнуто как отлученного от церкви.
