Скорчившись под окном, я только головой покачал. Я-то сразу смекнул, от кого она узнала. До меня дошло, почему мистер Уайт дал тогда моей матери денег, я понял, почему он с такой искренней жалостью смотрел на меня, когда я задал вопрос, не он ли мой отец…
— Ты лицемер, — прошипела Кэтрин. — Ты только притворялся, что любишь Эмили. Да ты никогда по-настоящему не хотел, чтобы она родилась. И никогда по-настоящему не понимал, какая она особенная, какая одаренная девочка…
— О нет, это я прекрасно понимал, — перебил мистер Уайт; теперь голос его звучал как обычно, то есть совершенно спокойно. — Но из-за того, что случилось двенадцать лет назад, я слишком много тебе позволил. Позволил прибрать нашу дочь к рукам, а ты превратила ее в какого-то фрика. Впрочем, после сегодняшнего представления я намерен раз и навсегда положить этому конец. Больше никаких интервью. Никакого телевидения. Девочке пора жить нормальной жизнью, а тебе пора научиться смотреть правде в глаза. Эмили — просто маленькая слепая девочка, которой очень хотелось угодить своей маме…
— Она не «просто»! Она не такая, как все! — дрожащим голосом воскликнула миссис Уайт. — Она особенная! Она одаренная! Я знаю, что это так! И пусть она лучше умрет, чем станет одной из них, из этих жалких детей-инвалидов…
Она не закончила: услышав эти слова, та, вокруг которой и разгорелся скандал, вскочила и закричала; это был отчаянный, пронзительный то ли крик, то ли плач, превращавшийся порой в оглушительный визг; этот вопль точно лазерным лучом взрезал действительность, придав ей вкус меди и гниющих фруктов…
Я даже камеру выронил.
— Мааааа-ааааа-ааааааа!
На какое-то время мы с Эмили стали единым целым. Близнецами. Двумя сердцами, бьющимися, как одно; я полностью слился с ней, а она — со мной. И мы узнали друг друга. А потом вдруг наступила оглушительная тишина. Словно резко выключили звук. И я отчетливо ощутил, что совершенно окоченел на этом морозе; я ведь простоял там уже час, если не больше. Ноги и руки онемели; по щекам текли слезы, но я почти не чувствовал их.
Мне было тяжело дышать. Я хотел уйти и попытался хотя бы сдвинуться с места, но оказалось, что уже слишком поздно: тело мое превратилось в застывший бетон. Тот недуг, которой обрушился на меня после смерти Бена, оставил меня совершенно без сил. Видимо, я стал слишком уязвимым — ведь я очень похудел за те дни и сильно ослаб физически.
Мне стало по-настоящему страшно. «Так ведь можно и умереть здесь, — подумал я. — И никому даже не известно, где я нахожусь». Я пытался позвать на помощь, но с моих губ не слетело ни звука; мои уста были словно парализованы ужасом. Я задыхался, все плыло у меня перед глазами… «Надо было слушаться маму, Брен. Мама всегда заранее знает, что у тебя ничего не выйдет. Мама знает, что ты заслуживаешь смерти…»
«Пожалуйста, ма», — шелестят мои губы, застывшие от холода, сухие как бумага.
Тишина полностью окутала меня. Снег заглушил звуки, свет, ощущения…
«Хорошо, тогда позвольте мне умереть, — пронеслось у меня в голове. — Позвольте мне умереть здесь, под окном. По крайней мере, тогда я буду свободен. Свободен от той…»
Эта мысль всегда как-то странно возбуждает меня. Стать наконец свободным от матери и от всего, что с ней связано, — вот предел моих мечтаний. Я готов даже о Гавайях забыть. Итак, единственное, что мне нужно, это еще некоторое время провести здесь, в снегу. Совсем недолго, а потом я усну. И буду спать, спать без надежды и без воспоминаний…
Тут у меня за спиной раздался голос:
— Брендан?
Я открыл глаза и с трудом повернул голову. Это была маленькая Бетан Бранниган в красном пальто и шапке с помпоном. Она смотрела на меня из-за ограды, словно какое-то существо из волшебной сказки. Маленькая Бетан, также известная как проклятое отродье Патрика, как нагулянная дочурка, живущая в соседнем доме. Маленькая Бетан, тайну происхождения которой — многие годы тщательно хранимую — моя мать, должно быть, пригрозила Патрику раскрыть всем…
Бетан вскарабкалась на садовую ограду и заявила:
— Брен, ты просто ужасно выглядишь.
Снег совершенно лишил меня голоса. Я снова попытался шевельнуться и обнаружил, что ноги примерзли к земле.
— Погоди, я сейчас. Ты не бойся, все будет хорошо.
Бетан даже в свои двенадцать лет знала, как помочь человеку, попавшему в трудное положение. Мне было слышно, как она подбежала к входной двери и трезвонила до тех пор, пока из дому кто-то не вышел. Хлопнула дверь; снег со скрипом съехал с крыши и глухо упал на крыльцо.
Ночную тьму разрезал голос мистера Уайта:
— Что случилось, Бетан? Какая беда стряслась?
— Там мой друг, — взволнованно ответила Бетан. — Ему срочно нужна помощь.
Затем раздался истерический вопль миссис Уайт:
— Патрик! Не смей впускать ее в мой дом!
— Кэти, там кто-то попал в беду…
— Я предупреждаю тебя, Патрик!
— Кэти, перестань…
Вдруг ноги подо мной подломились, и я упал на четвереньки. Приподняв голову, я увидел Эмили — у двери, чуть под углом. Густой, как сироп, свет лениво изливался на белый, безупречно чистый снег. Эмили была в голубом платье, небесно-голубом, как одеяние Девы Марии; в тот миг я так сильно любил ее, что был бы рад даже умереть вместо нее…
— Эмили, — с трудом пробормотал я замерзшими губами.
И тут мир съежился до одной-единственной искорки; тяжелая волна холода полностью поглотила меня, но я еще успел услышать чьи-то торопливые шаги, кто-то бежал ко мне, и…
Все, пустота.
Больше я ничего не помню. Совсем ничего.
14
У газетчиков весьма скудный лексикон. И правила его использования довольно строгие. Если пожар, то это всегда «багровое зарево», если светлые волосы, то «цвета шампанского», ну а блондинка заведомо глуповата. Убийства в газетных текстах неизменно «жестокие», словно есть убийства, совершаемые с состраданием. А смерть ребенка (лучше даже малыша) «трагична», без вариантов…
В данном случае написанное в газетах почти соответствовало истине; материнская любовь действительно была подвергнута жестокому испытанию; друзьям не удалось заметить признаков
