Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

  вскипя
     с позора с того,
ругнулся
      и плюнул, уйдя.
Но ругань моя —
        не озорство,
а долг,
   товарищ судья. —
Я сел,
   разбивши
      доводы глиняные.
И вот
      объявляется при́говор,
так сказать,
     от самого Калинина^*,
от самого
     товарища Рыкова^*.
Судьей,
   расцветшим розой в саду,
объявлено
     тоном парадным:
— Маяковского
         по суду
считать
   безусловно оправданным!
  

[1927]

«За что боролись?»*

Слух идет
     бессмысленен и гадок,
трется в уши
     и сердце ёжит.
Говорят,
      что воли упадок
у нашей
   у молодежи.
Говорят,
что иной братишка,
заработавший орден,
         ныне
про вкусноты забывший ротишко
под витриной
      кривит в унынье.
Что голодным вам
        на зависть
окна лавок в бутылочном тыне,
и едят нэпачи и завы
в декабре
     арбузы и дыни.
Слух идет
     о грозном сраме,
что лишь радость
        развоскресе́нена,
комсомольцы
      лейб-гусарами
пьют
     да ноют под стих Есенина.
И доносится до нас
сквозь губы́ искривленную прорезь:
«Революция не удалась…
За что боролись?..»
И свои 18 лет
под наган подставят —
           и нет,
или горло
     впетлят в ко́ски.
И горюю я,
     как поэт,
и ругаюсь,
     как Маяковский.
Я тебе
   не стихи ору,
рифмы в этих делах
         ни при чем;
дай
  как другу
      пару рук
положить
     на твое плечо.
Знал и я,
    что значит «не есть»,
по бульварам валялся когда, —
понял я,
   что великая честь
за слова свои
      голодать.
Из-под локона,
      кепкой зави́того,