же вид здешних проспектов отзывался в ее душе щемящим чувством недоумения: «Неужели нельзя обойтись без зодческого подражательства?» Это чувство становилось досадливей по мере того, как она ходила на завод и проникалась все большим уважением к труду металлургов, совершающемуся среди огня, угара, грохота стали, чугуна, кокса, агрегатов. Тогда-то она и услыхала о доменщике Вычегжанинове. К тому времени он уже был директором завода, руководил огромными его подразделениями, наверно, нередко забывал думать о доменном цехе, тем более что цехом ворочал его друг Шахторин, но были о нем, рассказываемые с привкусом легендарности, по-прежнему касались поры его преобразовательского начальствования в доменном цеху. То, что город не уставал рассказывать эти были, снова и снова очаровывался ими, вызвало у Инны сопоставление: ветер давно прошел, а волны продолжаются.
Последующие приезды Инны пришлись на время Железнодольска без Вычегжанинова: его, как он ни артачился, забрали в Москву на должность заместителя министра.
Однако добрая молва о нем не прекратилась. Рассказывали все о том же: как он приучил мастеров- чугуноваров к самостоятельности и заставил их образовываться, как он не позволял впрягать себя в работу в неурочные часы и в выходной день, даже если на какой-то из домен произошла авария, как он в принципиальных вопросах сроду не поддавался директору комбината Зернову, которому ничего не стоило подмять под себя любого нижестоящего руководителя. Ради истины необходимо подчеркнуть, что и начальник «Электросети» Гиричев умел держаться с директором независимо за счет мрачной способности отмалчиваться, не бояться ответственных решений, нет-нет да и о т л и в а т ь такие ехидные шуточки, что их не без трепета опасался сам Зернов. И тогда же она узнала — при всех своих достоинствах Вычегжанинов не мог сравниться с Зерновым в отношении к рабочим. Из пятидесяти тысяч рабочих Зернов многих знал по фамилиям, а передовиков, которых называл с т а р а т е л я м и, по имени-отчеству. Он, по отзывам самих рабочих, постоянно держал их в уме, поэтому, едва занедуживал из них кто, пристально заботился о больничном лечении и санаторной поправке; нужда кого шибко прижала — подбрасывал кругленькую сумму из директорского фонда, награждал орденами, дарил коттеджи и автомобили, по великим праздникам устраивал в их честь приемы. То, что Зернов, как никто из директоров, милел к ним сердцем, они объясняли его происхождением из семьи горнозаводского старателя, промышлявшего золотом и драгоценными камушками, ранней потерей отца и заботой кормильца младших братьев и сестер, тем, что он до директорства повкалывал сталеваром на «мартыне»[16] и прошел все начальственные ступеньки металлургического производства.
Не думая вникать в заводскую жизнь, Инна пристрастилась к посещению домен. Обычно она не закапывалась в технические подробности, предпочитая им познание мира человеческих отношений. И теперь она придерживалась того же убеждения. Сравните дотошные описания работы и поведения электрического оборудования, сделанные Антоном Готовцевым, и ее скользяще поверхностный интерес к принципу действия литейной машины. Ее сознание зафиксировало, что отливка «лотосов» совершается в вакууме, но посредством чего достигается в машине вакуум, не поинтересовалась. По ее вкусу к литературному языку, такие слова, как «вакуум», — сор, изобразительная чистота русской прозы не просвечивает сквозь них, как родниковая вода сквозь мусор, пятна мазута, смолы, автола, радужную бензиновую пленку.
Но тогда она начала закапываться в технологию, да и то потому, что в основе ее таилась красота. Понятие об этой красоте внушил ей Антон, сопровождавший ее на заводе. Она восхищалась оранжевыми каплями, которые выпрыскивали из себя прядающую длинную бахрому. Он осадил ее: нет причины для восторга, чугун выдается холодный, судя по кремовато-желтому дымку, который тоже вот-вот вызовет ее ахи, серы в чугуне свежей плавки может быть столько, что его признают некондиционным. Зато Антон заставлял ее восхищаться с собой, когда чугун катился по канаве белый и над ним, тоже выпрыскиваемые, толклись меленькие синие искорки. Стало быть, чугун горячий, отменный, мартеновцы с удовольствием зальют его в печи и с меньшими затратами тепла, сил, нервов, а также быстрей, чем обычно, сварят превосходную сталь.
Был щекотливый момент, когда Инна, если бы не внушения Антона, могла опростоволоситься перед мастером Будановым — седым, гордым, щеголеватым человеком. Он подошел к ней, едва стало раскатисто д у т ь из летки. Горновая канава бурно наполнилась кипучей массой изумительного цвета — цвета апельсинов. Из этой массы, пузырившейся, пыхавшей красным, зеленым, бурым пламенем, выбрасывались круглые ошметки, на лету перисто вытягивались. Почти вулканическое зрелище, наводящее ужас, — иногда печка п л е в а л а с ь, выбрасывая громадные жужжащие сгустки, грозящие горновым рабочим гибелью.
— Ну что, жар-птица разбрасывает перья из хвоста? — спросил Инну Буданов.
— Шлак пошел, — буднично сказала она, хотя ей и хотелось ответить, что в жуткой яркости момента, когда из горна прекратил идти чугун и хлынул шлак, есть что-то от сказочности жар-птицы, теряющей хвостовые перья.
— Тут приезжают... — сказал Буданов, дабы Инна не осерчала, что он хотел ее подкузьмить. — Опосля разрисуют в стишках, аж неловко за них. — Он похмыкал и, сокрушаясь, повертел головой, обтянутой черным беретом.
Чаще же Инна бывала в лаборатории прямого восстановления железа. Лаборатория считалась специальной, в производственном обиходе называлась ведомством Готовцева. Помещалась лаборатория под рудным двором. То и дело слышалось: совсем близко, ве?рхом, проходят на железнодорожную сортировку поезда, освободившиеся от руды, агломерата, кокса, флюсов.
Печи здесь не столько работали, сколько ремонтировались, перестраивались, совершенствовались. Что и для чего делали, в это ее не посвящали, да и сама она, догадываясь и не желая расточать дорогое время на бездушные железки, не лезла с неуместными вопросами. Таким образом как бы возник негласный договор между нею и сотрудниками лаборатории в том, что, коль ей нельзя входить в технику дела, они обязаны до тонкостей, без утаек, посвящать ее в свои отношения друг с другом и в свою жизнь за пределами труда.
Здесь она с удивлением открыла в Антоне Готовцеве поразительного руководителя. Он знал о каждом сотруднике так много, что иногда она ловила себя на досадливых укорах: она, только занимающаяся тем, что пишет о людях, не всегда знает их судьбы с такой полнотой, как Антон своих сотрудников. Сперва ей казалось нелепостью, что он предпочитал не брать в лабораторию готовых специалистов, пусть у них есть даже научные заслуги. Он стремился создать специалистов у себя в ведомстве. Диким по ее мнению было его кредо: принимать в лабораторию рабочих с нулевой отметкой в смысле знаний дела, которым он должен был заниматься. Он принял в газовщики зачуханного парнишку, еле окончившего десятилетку. Он учился в институте у его отца — талантливого ученого в области металлургической химии. Несмотря на свое положение, тот был завзятым картежником. Садился играть на деньги с кем бы то ни было. Не являлся домой ночами, лекции читал сонный, под хмельком. Его третировали в деканате и на кафедре, но берегли от гнева дирекции. Он приучил сына еще малюткой выпивать с собой перед обедом п о п я т ь к а п е л ь. В старших классах школы сын принимал зелье на полную мощь, попадал в вытрезвитель, был поставлен на учет в детскую комнату милиции. Мать, учительница той же школы, где он учился, тяжело оплакивала свою участь. Он решил освободить ее от себя: принял горсть снотворного. Его едва спасли. Этого мальчишку, угнетенного собственной и отцовской непутевостью, он взял в лабораторию. Ко времени знакомства Инны с ним он уже был хорошим газовщиком, конструировал горелки для плазмотрона, увлекался бадминтоном, по воскресеньям ездил в горный поселок, куда отцу пришлось спрятаться от стыда и долгов. Готовцев поощрял в мальчишке стремление расплатиться с долгами отца, отнюдь не карточными. Именно в лаборатории Готовцева она впервые познакомилась со служебным коллективом, с умно созданным, тонко регулировавшимся микроклиматом. На первых порах ее насторожила одомашненность отношений. Как бы они не свелись к панибратству, нетребовательности, трудовой разболтанности! Но, присмотревшись, поняла, что в этих отношениях прочно слилась семейная всезаботливость со служебной взаимоответственностью. И все же они могли быть временами зыбкими, нервными, разрушливыми, если бы творчество не определяло линию их дела и если бы они не стремились к осуществлению постоянства высокодуховной жизни. Каждый из них старался вычитать, рассказать и сообща обмозговать с товарищами что-нибудь новое, оригинальное, не нашедшее объяснения, из самых разных областей знаний и жизни. При ней здесь говорили и спорили о симметрии и асимметрии в неживой и живой природе, загадках человеческого «я», о вероятностях в государственной политике, о фрейдистском понятии любви, о социальных опасностях кибернетизации, о
