славянах и их вкладе в общественно-философское сознание и мировую культуру, о социологии личности, об управлении и о принципах вознаграждения, о металлах будущего... Позже, когда она почему-либо впадала в разочарование, в неверие, в черную хандру о крахе человечества, ее выводила к свету и жизневерию память о людях, узнанных в лаборатории Готовцева: мир будет существовать и возвышаться, пока есть они и родственные им души.
Готовцев познакомил ее со своими у ч и т е л я м и: Колупаевым, Верстаковым, Грозовским. Они не думали, что образуют в нем руководителя, но как раз то, что они вели себя на подстанции с достоинством и в крайних обстоятельствах поступали с оберегающей, даже спасительной для него осмотрительностью, отразилось в нем доброжелательством, предполагающим в каждом человеке изумительные предпосылки для благородного поведения и труда. Впоследствии, прочитав его записки, она удостоверилась в справедливости того, что Антон воспринимает их как учителей. Гиричева и Байлушку он тоже относил к своим учителям, но называл их у ч и т е л я а н т и п р и м е р а. С Гиричевым, который не изменился со времени их юности, Инне не сподобилось встретиться. Байлушку она видела, спрашивала о нем. Он возглавлял технический отдел могучей теплоэлектроцентрали, сохранил въедливую служебную добросовестность, но теперь не метусился, не позволял собой вертеть, ходил грузновато, хотя и был в теле средней упитанности, и не совсем верилось Инне, что некогда у него было остренькое рыльце ежа и юркая бегливость этого колюче-доброго зверька.
Ей довелось познакомиться с у ч и т е л е м Антона зрелой поры Шахториным. Он заехал к Готовцеву «подбросить свеженькую идейку» (отчасти в основе исканий лаборатории лежали его идеи), здесь Инна и познакомилась с ним. Это была пора его тяжкого директорства. Обескровленное громадной усталостью лицо так озаботило Готовцева, что он не утерпел и высказал Шахторину свое возмущение: надо же хоть маленько беречь себя, ведь краше в гроб кладут, как по-народному говорится. Вероятно, никто не удосужился даже намекнуть Шахторину, что он чудовищно угрохался, поэтому он с грустной растерянностью тотчас вышел из помещения лаборатории. За ним выбежал Готовцев, ругнувший себя за то, что выскочил, но скоро вернулся и предложил Инне проехаться за город. А в автомобиле, покамест ехали по заводу, она узнала историю незаконной прокладки шоссе до озера Целебного. Такой дымный город, и нет зоны отдыха. А всего в десяти километрах озеро — остаток океана, — куда ездят издалека д и к а р и, чтобы излечиться от всяких костных, нервно-простудных, сосудистых заболеваний. Дети и старики там крепнут здоровьем. А на заводе много ревматиков, радикулитчиков, да и вообще тружеников, нуждающихся в поправке организма. Вот и вздумал он осуществить то, о чем и слышать не хотел его предшественник Самбурьев: прокатать туда асфальтовую дорогу. В планах ее строительство, не значилось. Ходатайство перед министром не обещало быстрого результата. Оставалось одно: нарушить финансовую дисциплину, и он ее нарушил. Пока вели дорогу по территории, принадлежащей городу, он пробовал договориться с руководителями прилегающего района о прокладке по его земле двухкилометровой дороги — район относился к автономной республике, озеро принадлежало ей, — но результатов не достиг. И тогда он приказал доставить к границе района асфальтовый завод, и за ночь шоссе оказалось у озера.
Освобождали Шахторина не только за проваленный план, но и за партизанщину, выразившуюся в строительстве дороги.
С ветерком ехали они к Целебному. Местность поднималась к озеру складками. Едва вылетали на очередное возвышение, открывался живописный вид. Не без стеснительности Шахторин признался в том, что сам выбирал, где пройти дороге, чтобы пешеход и автопутник могли сполна насладиться красотой местного ландшафта.
Купались они без устали, вольготно полеживали на плотной океанской воде, для пущей важности обмазывались донной грязью, содержащей радон.
Вечером к грибку, в тени которого они нежились, привел за руку своего внука хромой старик.
— Вовка, — промолвил он требовательным тоном и торжественно указал рукой на Шахторина, — запомни этого вот долговязого человека: он подарил нашему городу это вот озеро с живой водой!
Отсюда, от Целебного, Инна и Антон начали свое пешее путешествие. Она приехала в третий раз в Железнодольск. Они переписывались, перезванивались. Она приехала окончательно свободной: оставила Бубнова. Нет, не ради того она оставила Бубнова, чтобы претендовать на Готовцева. Ей мнилось, что давно она никого не любит. А что касается Антона, она всего лишь любит воспоминания о своей любви к нему. Да не тут-то оно было: стоило ему броситься к ней при встрече возле вагона, как она почувствовала, будто она и он в изначальности своих отношений, ну, прямо в тех, когда убегали на Театральной горе от Марата. Она бы не позволила себе уйти с ним в путешествие, если бы он вдруг не сказал, что нет ему судьбы без нее, что все его искания и достижения обесценивает и обессмысливает разрозненность их жизни. И они ушли в путешествие, и были счастливы, как никогда не были счастливы. Но после, через месяц, он не смог бросить семью. Для Инны это был страшный удар. Она считала себя обманутой, преданной, хотя и сознавала, что уйти от Веры, от Сережки и Леночки, от Палахи было бы для Антона куда большим предательством.
Путешествовал Антон с Инной, проводив семью в Варненскую.
Возле Каповой пещеры, на реке Белой, видел их завуч школы, в которой работала Вера. Он и рассказал Вере об этом, но через полгода, зимой, Вера, думавшая, что завуч наврал ей из-за своего завистничества, оповестила об этом Антона. Он не сумел солгать. Вера прокляла его, но простила, однако, как только он собрался переехать в Желтые Кувшинки, заявила, что остается в Железнодольске и решения не переменит.
НОВАЯ ВСТРЕЧА С АНЬКОЙ ОТОРВИ ДА БРОСЬ. НАДО УХОДИТЬ, ЧТОБЫ НЕ УЙТИ
Инна поплавала, весело выбежала на остров. Касьянов понуро сидел на песке. Она скользнула ладонью по его волосам, задержала ее на затылке. Он прикрыл ее ладонь своей ладонью.
— Уезжал в Москву задорный: кум королю, брат сатане.
— Вернемся, Инна Андреевна, в город. Беспокоюсь я за Ергольского.
— Во-первых, его нет дома, во-вторых, к нему тебя не пустят. Я ездила туда.
— Вел он себя, как иезуит, а, ты знаешь, жаль мне его.
— Он ненавидит тебя. Будь он дома, он скорей выбросится с балкона, чем разрешит нас пустить.
— Уверена?
— Абсолютно. Слушай, Марат, ты спрашивал Мезенцева, почему он велел сломать литейную машину?
— Не довелось.
— Ты так сказал...
— Как?
— Будто бы он был исключительной личностью, а тебе не посчастливилось вызвать его на откровенность.
— Т-ы понимаешь... О нем, сколько я здесь, многие вспоминают хорошо. Казалось бы, знают, что я один из тех, из-за кого он вынужден был уехать из родного места, однако не стесняются говорить о нем по- доброму.
— Неужели?
— Ты понимаешь, ему сострадают и тоже редко пытаются скрыть это.
— Чем объяснишь?
— Завод попадал в экономические цейтноты. Он спасал положение. Вплоть до того, что прорывался по телефону к первым лицам в партии и государстве.
— Естественно.
— То-то. Для другого нарушение субординации смерти подобно. Или предпочтет полный завал преодолению служебного страха.
— Слыхала. Еще?
— Подозреваю — у него было убеждение... Он скрывал его, но смел придерживаться на практике.
