отличается от киплинговских баллад именно этой самой абстрактностью, произошедшей
оттого, что Киплинг своих героев брал из наблюдений над жизнью, а Тихонов— из книг Киплинга и Стивенсона (да и то в переводах, ибо ни одного языка кроме русского он не знал), но интонация иных строк и даже отрывистый его синтаксис, от киплинговских мало отличимы; вот поразительные примеры:: «Баллада об отпускном солдате» или «Баллада о синем пакете» (в обеих балладах стержень — свершение невозможного, и во втором случае — даже более того: свершение, ставшее и вовсе
бесполезным!). Обе книги и «Орда» и «Брага». полностью написаны под влиянием Киплинга. Зачин первого же, «программного», стихотворения в «Орде» уже говорит недвусмысленно о происхождении всей книги:
Праздничный, весёлый, бесноватый,
С марсианской жаждою творить,
Вижу я, что небо не богато,
Но про землю стоит говорить!
Обратим внимание на тихоновскую поэтику, хотя бы только на построение фразы в строфе, или на роль ритмических пауз, создающих в звучании стиха напряжение суровой и жёсткой интонации:
Пулемёт задыхался, хрипел, бил.
С флангов летел трезвон.
Одиннадцать раз в атаку ходил
Отчаянный батальон.
(«Баллада об отпускном солдате»)
Кажется, если поместить это стихотворение среди «Казарменных баллад» то немало читателей не заметит, что тут затесались вовсе не киплинговские стихи. Или ещё— на этот раз любовная лирика:
…То весела, то печальна ты,
Я переменчив вечно –
Мы жизнь покупаем не на фунты,
И не в пилюлях аптечных:
Кто, не борясь и не состязаясь,
Одну лишь робость усвоил,
Тот не игрок, а досадный заяц:
Загнать его дело пустое!
Когда же за нами в лесу густом
Спускают собак в погоню,
Мы тоже кусаться умеем, притом
Кусаться с оттенком иронии…
(«Листопад».)
Или вот ещё из той же книги:
Над зелёною гимнастёркой
Чёрных пуговиц литые львы.
Трубка, выжженная махоркой
И глаза стальной синевы…
Он расскажет своей невесте
О забавной живой игре,
Как громил он дома предместий
С бронепоездных батарей…
…………………………………….
Как прожектор играл штыками,
На разбитых рельсах звеня,
Как бежал от три дня полями
И лесами четыре дня…
Да, это стихи офицера Первой мировой, герой его — сродни героям Хемингуэя. И для того, чтоб ясно было, что это действительно 'положительный герой Тихонова' а не изображение противника, приведу концовку стихотворения:
Лишь глазами девушка скажет,
Кто ей ближе, чем друг и брат.
Даже нежность и гордость даже
Нынче громко не говорят.'
А когда стихи относятся к Красной армии, в которую молодой поэт попал в силу романтической тяги, то он говорит о себе и своих товарищах, как о людях по ту сторону добра и зла, о людях, которым все дозволено:
Огонь, веревка, пуля и топор
Как слуги кланялись, и шли за нами…
………………………………………………..
И в прутике, раздавленном ногою,
Шумели чернорукие леса.
Палаческими орудиями гордиться, героизировать их мог лишь отчаяный сверхромантик: ни одна даже тогдашняя советская газета не сказала бы с таким откровенным пафосом, словно радуясь, что ужас существует на свете.
Неправда с нами ела и пила…
Колокола гудели по привычке,
Монеты вес утратили я звон,
И дети не пугались мертвецов.
Тогда впервые выучились мы
Словам прекрасным, горьким и жестоким.;
Как бы то ни было, но это строки большого поэта. Это живая картина психологии воюющего за идею человека, жертвующего этой идее саму человечность, и гордящегося своей жертвой. Это — лирическое выражение любой гражданской войны. Романтизация поднимает эти стихи над схваткой. Отнесите их к временам Спартака, Кромвеля, или к походу французского революционного комиссара Карно, истребившему огнем и веревкой половину населения Белой Бретани в 1893 году— стихи всё так же останутся жить. И вполне вероятно, что само преклонение перед силой, как таковой, привело Тихонова сначала в «попутчики», а потом и слепило из него полноправного советского поэта. Как всякому слабому человеку, ему хотелось почувствовать, что и он 'этой силы частица'.
Когда говорят, будто у Тихонова кроме первых двух книг нет настоящих стихов — делают страшную
