Сами по себе уменьшительные суффиксы (из 12 слов в строфе — 5 имеют эти суффиксы, а остальные слова — предлоги да повтор) суффиксы эти назойливы так, что уже чуть настораживают своей 'густотой' — такая сюсюкающая идиллия — не к добру? Вторая строфа — пейзаж, причем тавтология вместо рифмы, как и в первой строфе, то есть ожидаемость слова абсолютная, далеко, переходящая границы банальности:
Солнце сквозь листву густую
Золотит песок,
И бросает тень густую
Кто-то на песок.
Предельная детскость звучания, и появляется у читателя благосклонная улыбка, и спокойно он читает далее:
Мальчик смотрит, улыбаясь:
Ворон на суку.
А под ним висит, качаясь,
Кто-то на суку.
Вот и все оно — это стихотворение. Вспоминаются сюрреалистические шуточки в живописи Магрида — от них тоже 'бегут без оглядки'.
Или:
В аптеке продаётся вата,
Пенициллин и авспирин.
В аптеку входит бесноватый
И покупает апельсин. Заметим, не просит, а реально покупает!
Зловещие строки, заабсурдный гоголевский ужас, и в меру ханжества своего каждый ловит себя на порыве — заклеймить автора, породившего (разбудившего в нас?) этаких чудовищ!. Вот почему благопристойно-элегичные пииты 'парижской ноты' так возмущались стихами Одарченко, и Г. Адамович отнесся к ним почти как Жданов к рассказам Зощенко.(Трогательное единодушие — не только совпадение во времени!). «И всяк решил», что нет для этого поэта ничего святого.
Попробуем пройти через пресловутое 'подполье' — а не найдется ли под ним, еще глубже, потайной этаж? Вот одна сюрреалистическая картинка: слоник идет по канату над океаном 'продолжая свой путь невозможный'. Ну а раз этакий факт противоречит всем законам — физическим, литературным, божеским и человеческим — то наведем-ка порядок сами, по-своему, ведь мы то знаем, 'как надо'! Значит –
…подрежем канат.
Обманув справедливого Бога:
Бог почил, и архангелы спят.
'Ах, мой слоник!' Туда и дорога!
Все на небе так сладостно спит,
А за слоника кто же осудит?
И вдруг –
(ужас встречи с собой возникает, как труба, зовущая на Страшный суд)
Только сердце твердит и твердит,
Что второе пришествие будет!
Одарченко словно рисует трехслойную схему человеческой психологии: в глубинах глубин — совесть, духовность., добро… Над ними толстенный слой мерзостей. Это и есть подполье. А сверху — тонкая кора благопристойности, приличия, короче всего, что отблескивает по сути лицемерием, которое мы и тщимся выдать за свою сущность.
Скрывая свое подполье от других, и что еще хуже — от самих себя, мы делаем уж вовсе недоступными те глубины, где сохраняется истинно человеческое…
Одарченко же видит себя без верхнего слоя. Без лакированной коры. И вот беспощадно, о себе и обо всех:
Стоит на улице бедняк,
И это очень стыдно.
Я подаю ему пятак,
И это тоже стыдно.
Вот реальное действие, а что же в мыслях? В подполье? На самом деле? Далее события принимают вовсе нереальный вид, но описанные действия, если считать, что они происходят в воображении, выдают, раздевают, вытаскивают на свет то, что в этом подполье происходит:
Я плюнул в шапку бедняку
А денежки растратил,
Ужасно стыдно бедняку,
А мне с какой же стати?
Поэт напоминает: внешне мы поступаем так, как в первой строфе, а внутренне — в подполье своем — так, как во второй строфе. И если это — наш истинный образ, то ясен горький вопрос в другом стихотворении Одарченко: 'Так ли уж гордо звучит Человек?
Роковое чувство обреченности всего сущего одних толкает на растрату совести, (хоть день, да мой!) создавая из них вежливых благопристойных циников, а других заставляет искать выход из безвыходности, метаться между бунтарством и молитвой
Одарченко — это мир увиденный столь беспощадно, мир, где слоника можно безнаказанно…И мечется поэт между надеждой на конечную справедливость абсолютного (второе пришествие?) и жестокой безнадежностью, выраженной в интонациях разъедающей иронии:
В сырой земле так много мест,
И это так прекрасно…
А может — не ирония? Ведь поэт-то покончил с собой!
Чувство безнадежности выражено у него с предельной остротой. И если Ходасевич эту безнадежность рационально доводил до логического конца спокойно, холодновато, то темперамент Одарченко кидает его в гротески. Кажется — вся его поэзия стала откликом на слова Мефистофеля
«Я рад бы к чёрту провалиться,
Когда бы сам я не был чёрт!»
