виноваты ли эти джунгли? С другой же стороны — разве не этот мир порождает и вполне полезных роботов, разве не он обеспечил и относительное благополучие цивилизованного мира, да и выход человека за пределы планеты? Сердца астронавтов, стучащие на Луне, — может и вправду, они первые ласточки настоящих свершений?
… Ты сердца, как букеты,
На другие бросаешь планеты!
Да, человек теряется в этом мире, но человек же и возвеличен этим миром! Человек — не «робот бога», и свобода воли у него есть именно для того, чтобы человечество не муравейником было, а ансамблем, сложившимся из множества неповторимых личностей. Только такой творец (и он же инструмент) годен для всегда продолжающегося и не знающего окончания сотворения мира.
Непосредственное выражение свободы воли по Елагину и есть творчество. А если эта свобода воли выражается порой в преступных делах — это издержки той же свободы! Просто если исходить из протестантской этики, чувство ответственности в наше время отстало от чисто созидательных возможностей. Вот в силу этого отставания и возникают чудища Франкенштейна, от которых иные кидаются в плоские буколические антиутопии:
Сотворил ты свой угольный рай
До последнего гвоздика,
А теперь — то и знай, повторяй:
'Загрязнение воздуха!'
А то, что по собственной вине твоей настаёт ещё и загрязнение памяти, разума, совести — люди нередко забывают… Но кому много дано, с того много и спросится!
Пострашнее, чем дыма слои
И фабричного замызга,
Загрязнение вымысла и
Загрязнение замысла!
И если исходить из этой логики, то оказывается, что зло безнаказанно разгуливает только потому, что мы, беспокоясь о загрязнении воздуха, мало волнуемся о загрязнении разума, совести и тому подобных «нереальных» мелочей… И вот неминуемо по вине вышедшего из повиновения робота возникает Дракон. Как в гофмановской фантазии, он появляется вполне реальным путем: Приглядитесь, вон там, на крыше небоскрёба:
Там двенадцать вертолетов,
А тринадцатый — дракон.
Чувствуя свою мощь, ибо никто не противится ему (не до того, мол, или, как сказано по сходному поводу у Вознесенского «быть человеком некогда»), дракон на крыше провозглашает вседозволенность, как принцип:
Я вчера девчонку сгрёб
с нею шасть на небоскрёб
…………………………………….
Дым столбом стоит от оргий
У меня, у меня,
А что есть Святой Георгий –
Болтовня, болтовня!
………………………………
У святого — ни копья,
Не купить ему копья!
………………………………
Я сейчас снимусь со старта,
Улетаю в Бамбури,
Там на конкурсе поп-арта
Заседаю я в жюри…
Задорно кричит дракон со своей крыши… Дракона этого некому сразить. И нелепо было бы ждать, что зло самоуничтожится… Лишь синтез рефлектирующего добра и решительной силы — нечто вроде «Гамлета с мечом Фортинбраса» — только такой синтез мог бы, по мысли поэта, решить проблему… Неслучайно поэтому винеровская тема «Творца и Робота» — одна из главных в поэзии Елагина. И приложима она равно и к американской, и к российской действительности.
Вспоминается знаменитая фраза Бруно Ясенского»: «Бойтесь равнодушных!»
Одно из самых удивительных свойств елагинской поэзии — это то, что он всю жизнь писал так, словно живёт в России. Еще в первой своей книге «По дороге оттуда» интонации Елагина близки к стихам многих поэтов военного времени:
Брошенное на штык,
Дважды от крови ржавый,
Загнанное в тупик
Дьявольскою облавой,
Ты, мое столетье!
Стихи Ивана Елагина во многом касаются не столько России и Америки, сколько общечеловеческих проблем, но когда поэт изображает советскую жизнь — это никогда не абстракция: это всегда 'крупный план'. Ирония уступает место сатире. Как бы поворачивая в сегодня традицию сатирических гимнов раннего Маяковского, пишет Елагин 'Гимн цензору':
Режь меня
Грешного,
Не печалься –
Ты же начальство!
…………………………….
Я буду бряцать лирой,
А ты меня контролируй
В общем, советская общественная «гармония», пронизанная цензурой, точно такая, как видел её ещё Ленин в статье 'Партийная организация и партийная литература'… И удивляет, насколько 'Стихи об авторском праве' написаны как бы изнутри страны, словно поэт их писал в Москве или в Киеве, а не в Питтсбурге:
Какие права за автором сохраняются? «Все!» Ах, все! И разматы¬вая клубок, поэт приходит к выводу, что из всех прав на самом деле остается одно…
Право на общую яму
