Поручик Амилахвари — вот ведь чей голос мы слышим в мягком и совсем не героическом голосе:
Когда трубач над Краковом
Возносится с трубою,
Хватаюсь я за саблю
С надеждою в глазах.
Это Агнешке Осецкой? Не только. Это Польше вчерашней — Польше восстаний, Польше Костюшки, Мицкевича и Чарторыжского. Но это и Польше шестидесятых годов ХХ века, когда мы все хватались «за саблю с надеждою в глазах»:
«Потертые костюмы сидят на нас прилично», но только пока не затрубил краковский Трубач. Костюмы эти «нестойкие колдовские» исчезают и перед глазами сверкают эполеты декабристов.
Если вспомнить повесть 'Будь здоров, школяр' — видно, что и под серой шинелькой «школяра» — чуть повзрослеть ему — обнаружится мундир гвардейского поручика.
Маскарад современности тленен, минутен. Суть мужества — вечна. Не страшно кажущееся убожество:
Кларнет пробит, труба помята,
Фагот, как старый посох, стерт,
На барабане швы разлезлись,
Но кларнетист красив, как чёрт…
Хочешь разглядеть за призрачной серостью современного быта — истинное, вечное. Вслушайся в серый сумрак — «сквозь бессонницу, и полночь, и туман' —
слушай Барабанщика!
Самое трудное — не соблазниться видимостыо, которая на каждом шагу кричит, что она, и только она есть реальность!
Скинула лягушка свою шкуру, а под ней — 'Женщина, Ваше Величество'. И весь мир преобразится через нее…
«Полночный троллейбус» тоже лягушечья шкура, реален не он, а корабль, не московские пассажиры — а матросы, ибо суть человеческих отношений определяется не законами толпы в уличном транспорте, а законами матросской солидарности…
«Не верьте пехоте, когда она бравые песни поет»
В стихотворении 'Черный мессер' идет речь не о подвиге, а о ежедневном мужестве, о мужестве жить:
Каждый вечер, каждый вечер
У меня штурвал в руке,
Я лечу ему навстречу
В довоенном ястребке
Итак, блоковское 'и вечный бой'. Жужжание черного шмеля, а этот мессер притворяется шмелем, но видимый мир ведь только маска, и сражение бесконечно возобновляется…
И опять я вылетаю, побеждаю и опять,
Вылетаю, побеждаю… Сколько ж можно побеждать?
Человек, не умеющий победить раз навсегда. И потому обречённый на «вечный бой. «Покой нам только снится» — прирожденный дилетант, неспособный усвоить правила профессионально жить. Это Князь Мятлев, поручик Амилахвари, «бедный Авросимов», школяр…
И этот же не герой в 'Молитве' (Франсуа Вийона? По парадоксальности похоже, что и Вийона тоже…)
Пока земля еще вертится, пока еще ярок свет,
Господи, дай же ты каждому, чего у него нет:
Умному дай голову, трусливому дай коня,
Дай счастливому денег… И не забудь про меня.
23. «СТЁБ ЕСТЬ, А СЛОВА НЕТУ?» (Николай Глазков)
Да, не было в его время этого СЛОВА. А вот ДЕЛО было!
'Герой эпохи вырождения' — так назвал Николая Глазкова в одной статье семидесятых годов критик Юрий Иоффе из Франкфурта.
Глазков — человек-легенда. Глазков — очень плохой поэт, но почему-то много издающийся…. Глазков — мудрый человек. Глазков — алкаш. Глазков — гений издевательства…
Глазков — изобретатель слова 'Самиздат'. На рукописных его сборничках 40-х годов стояло слово 'самсебяиздат'.
Глазков непечатный — обериут навыворот. Те играли 'под дурачка' а этот — осмысляет мир, который видит, как дурацкий. А впечатле¬ние на читателя всё равно обериутообразное…
Слава шкуре барабана,
Каждый колоти в нее,
А история покажет,
Кто дегенеративнее.
Говорили даже, что такие стихи писал Глазков пьяный, а трезвый он был чуть хуже посредственных советских газетных стихописак.
И очень похоже на то, что Глазков, выпустивший в самых серьёзных советских издательствах с десяток книг из ряда вон выходящих по нелепости и газетному шта¬мпу, по особой очень верноподданой глупости, по графоманской восторженной советскости, Глазков, вырядившийся раз навсегда в типичного советского стихот¬ворца, был всю жизнь ходячей, говоря¬щей, пишущей пародией на всех имяреков советской газетно-праздничной ахинеи.
