орехов, и я не вижу выражения его лица. — Мы все познакомились в университете, — бодро продолжаю я. — И последний год учебы жили вместе. А сколько вечеринок мы устраивали! Как неразлучная троица! — Уже дважды за минуту я упомянула эту чертову «неразлучную троицу».
— Что вы подразумеваете? — сконфуженно спрашивает Гай.
«Глубокие отмели, глубокие отмели!» — внутренне кричу я Тому через весь стол.
Неожиданно я замечаю, что с рукава рубашки Гая свисает ценник с надписью «100 фунтов». Я обращаю его внимание на него. Он мило смущается и просит меня оторвать его, для чего расстегивает пуговицу и приподнимает рукав, обнажив предплечье. Я смотрю на его руку. Тонкая, хилая, почти женская. Волоски нежные, как пух, и такие бледные, что под ними видны веснушки. Запястье такое узкое, что я бы легко обхватила его двумя пальцами — средним и большим. На его безымянном пальце я замечаю простое золотое кольцо.
— Эмма пытается заставить меня выглядеть соответственно, — улыбается он.
Я изо всех сил стараюсь разорвать кусочек пластика, на котором держится ценник. Когда, наконец, он рвется, моя рука резко отдергивается, и я опрокидываю на него свой бокал вина. Он пытается отодвинуться от стола, но поздно — его рубашка мокрая.
— Боже, мне так жаль! — Я вижу, как Том взирает на меня в изумлении с другого конца стола.
— Это какая-то проверка? — спрашивает Гай, благожелательно улыбаясь. — Не волнуйтесь. У меня есть другая в портфеле. Моя секретарша всегда кладет мне запасную, на всякий случай. Даже не знаю, что я буду делать, когда она выйдет на пенсию.
— А разве она у вас в таком возрасте, в каком уходят на пенсию? — бездумно спрашиваю я. И задаю себе вопрос, не развилась ли у меня некая форма синдрома Туретта[73], вследствие которого беседа наполняется сексуальными намеками, благодаря моей осведомленности об их отношениях.
— Откуда вы знаете, какого возраста моя секретарша? — спрашивает он подозрительно, вытираясь кухонным полотенцем, которое дала ему Эмма. Она слышала его последний вопрос и теперь смотрит на меня с неодобрением.
Пока он переодевает рубашку, я даю себе пять минут, чтобы перейти к безопасной теме, но это не так-то просто. Я глубоко дышу, чтобы восстановить душевное равновесие. Это трудная задача. Разговоры о женах, детях, школах и чем-либо, касающемся семейной жизни, должны быть строго ограничены. Я пытаюсь вспомнить, какой последний фильм я смотрела.
«Кальмар и Кит»[74]. Целиком про то, как разрушается один брак. Что еще я смотрела? «Сириана»[75]. Но об этом я вряд ли решусь поговорить, потому что не смогла уследить за сюжетом, даже когда сидела в кинотеатре. Где это происходило — в Дубай или Катаре? Ах да, в Ираке. Ирак! Мы должны говорить об Ираке. Тут много тем, которые мы можем обсудить. И ни слова о любовных связях, троицах или секретаршах.
Иракская тема хороша тем, что позволяет многое понять о людях, о том, как они относились к Ираку до войны, хотя, конечно, сейчас они отрицают, что поддерживали его. Я обычно веду разговор о санкции ООН. Я спрашиваю Гая, есть ли какой-то политический контекст в его работе, и он говорит, что нет. И тогда я спрашиваю, чем именно он занимается.
— Я создаю механизмы для обмена иностранного долга на международном рынке, — отвечает он. Я выгляжу озадаченной. — Не волнуйтесь. Даже в моем банке люди не понимают, чем я занимаюсь. Но Эмма понимает. — Он гордо смотрит на нее через стол, и она ему улыбается.
Потом он рассказывает мне о недавнем обеде, на котором присутствовали видные представители бизнес-сообщества и в их числе Гордон Браун[76]. Гордон Браун не умеет шутить, что поставило всех в затруднительное положение, сообщает мне Гай.
— А вы не скучаете по всей этой атмосфере? — спрашивает он. — Я все знаю о вашем прошлом! — Это сказано так, что я понимаю: он не просто так перевел разговор на мою работу.
— Иногда мне не хватает прилива адреналина, — признаюсь я, — работа режиссера полностью захватывает, к тому же я очень скучаю по своим коллегам. — Мне хочется вернуть беседу на общедоступную территорию. — Однако я рада тому, что когда случаются неприятности, мне больше не нужно сдерживать себя, я могу открыто выражать свои чувства. Правда, когда на вопрос о том, чем я занимаюсь, я говорю, что я мама-домохозяйка, я, конечно, не произвожу такого впечатления, как если бы сказала, что работаю в «Вечерних новостях». Люди главным образом хотят слушать не про меня, а про Джереми Паксмана, каков он в жизни.
— И каков же? — быстро реагирует он.
Я еле сдерживаю тяжкий вздох.
Именно это у меня первым делом и спрашивают, узнав, что я целых семь лет работала в «Вечерних новостях». Некоторые топчутся вокруг да около с хорошо подобранными вопросами, которые, как они надеются, убедят меня в серьезном интересе собеседника к проблеме процесса подготовки главных новостей и тем самым помогут выведать не публиковавшиеся ранее сведения о Джереми Паксмане. Но я понимаю это еще задолго до того, как меня соберутся спросить о нем.
— Он отличный парень. Очень яркая личность. Его все обожают, — говорю я в надежде, что этого будет достаточно. А на самом деле пытаюсь вспомнить, какой была моя жизнь до появления детей. Последнюю фразу я случайно проговариваю вслух.
Он смеется:
— Ну, мы все периодически пытаемся это вспомнить!
— Вам нравится ваша работа? — улыбаюсь я.
— Я к ней привык, — просто отвечает он. — Когда мне было двадцать, мне приходилось утверждать себя делом, и я работал как лошадь. В тридцать я стал управляющим банка и по-прежнему продолжал работать как лошадь. Я зарабатывал денег больше, чем могла потратить даже моя жена. Когда мне стукнуло сорок, я начал терять интерес. Не хочу показаться самонадеянным, но к этому времени не осталось ни одной проблемы, которую я не смог бы решить с закрытыми глазами, а делание денег перестало быть таким уж сильным побудительным мотивом.
— Только тот, кто не имеет никаких финансовых затруднений, может сказать подобное, — замечаю я.
Несколькими днями ранее я села за письменный стол, вынула из тайника список моих долгов по кредитным картам и подсчитала все неоплаченные парковочные штрафы. Цифра заставила меня ахнуть: двенадцать тысяч семьсот шестьдесят фунтов и двадцать два пенса! Первоначальный долг составлял, вероятно, половину этой суммы. Остальное набежало в виде неоплаченных счетов и процентов по ним.
— К тому же я начал беспокоиться о своей собственной смертности. Я спросил себя: когда я удалюсь от этого однообразного механического труда, смогу ли я сказать, что хорошо прожил свою жизнь? Ваш супруг счастливый человек.
— Потому что женат на мне? — Я приготовилась к комплименту.
— Ну, этого я не знаю, — отвечает он. — Я хотел сказать, что он занимается горячо любимым делом. А единственная моя страстная любовь — это Эмма. Она заполнила пустоту, вдохнула в меня новую жизнь. Я несчастлив в браке уже очень давно.
— Но не кажется ли вам, что это просто аргумент, чтобы оправдать свой обман? Возможно, вам лишь следует свыкнуться с кризисом средних лет, — говорю я, наклоняясь к нему. — Вы не можете использовать Эмму в качестве краткосрочного противоядия!
— Она, вероятно, будет долгосрочным противоядием, — парирует он, наклоняясь ко мне.
— Людям, имеющим любовные связи на стороне, всегда нравится думать, что их ситуация уникальна, словно их чувства почему-то более сильные, чем у кого бы то ни было, пережившего подобное. Но на самом деле это — клише. Вы всего лишь один из многих тысяч мужчин среднего возраста, переживающих то же самое, — говорю я и еще до окончания этой своей обличительной речи понимаю, что мне следовало бы остановиться после первого предложения. — Мой брат, психолог, утверждает, что мужчинами правит секс и что моногамность для них противоестественна. Они предназначены для того, чтобы разбрасывать свое семя. Те же, кто исповедует моногамность, стоят выше на шкале эволюции. А что же ваша жена? Неужели она даже не подозревает, что происходит? Разве она не заслуживает права знать, что творится в вашей голове? И если нет, то как быть с моральным долгом перед собственными детьми?
