Толпе людей с оружием в руках.
Что ж, ныне не могу читать Сказанье
О кораблях, соединенных битвой
И борющихся до конца, но благодарен
Сильней, чем должен бы мудрец; желаю,
Тревожусь, и пылаю, и борюсь,
И вот уже в душе не здесь, а там.
Меня Природа обратила ныне
К спокойствию или к иным волненьям;
Со мною обойдясь, как бы с потоком,
Питомцем гор, Природой проведенным
Спокойными лугами и узнавшим
Свои победу, ликованье, силу,
Свой вечный путь скорбей и благодати.
А что тайком представлено Природой,
Одобрил Разум: и свободный Голос
Сказал: смягчись же, кротости поверив,
Твои в том будут слава и удача.
Не бойся, даже если мне ты веришь,
Желания одушевлений, исходящих
От яростных врагов, с которыми сраженье
Затеять надо и победой завершить,
Несброшенных оков, неведомого мрака —
Все, что тебя воспламеняло в детстве:
Любовь, презренье, поиски без страха —
Все это выживет, хоть изменилось
Предназначение его, все выживет,
Не в силах умереть.
Прощайте же, Мечты Воителя, прощайте,
Стремления души, что мне казались
Не меньшим побужденьем, чем Причина
Свобода грозная, прощай,
Надежда давняя моя: наполнить
Трубу героя воздыханьем Музы!
Этот аскесис переполняет Вордсворта, который мог бы стать и еще более великим поэтом, более экстериоризированным создателем, обладающим предметом за пределами своей субъективности. Невероятное сокращение сделало Вордсворта изобретателем современной поэзии, которую, в конце концов, мы можем назвать умалением того, чем она является, или, скажем прямо: современная поэзия (романтизм) — это результат самой изумительной сублимации воображения из тех, которые суждено было претерпеть западной поэзии от Гомера до Мильтона. Вордсворт несчастлив,
В «Дома, в Грасмере» Вордсворт пытается получить ожидаемое воздаяние за эту сублимацию непосредственно в следующей и завершающей строфе фрагмента, ставшего прославленным «проспектом» «Прогулки». Здесь аскесис вскрывается в своем полном объеме, редуцируя как Мильтона, так и Вордсворта. И здесь же открывается глубочайшее наваждение Вордсворта, чудовищно сильного поэта:
…что Песнь моя
Звезде подобна, может воссиять,
Влиянье благосклонно проливая,
Храня себя от действия дурного,
От изменений тех, что расширяют
Власть надо всем подлунным миром!
В сонете, написанном двумя годами ранее и адресованном Мильтону, предшественник описывается Вордсвортом так же, как и здесь:
С душой, как одинокая звезда,
И речью, словно гул стихии водной,
Как небо чист, могучий и свободный…
В таком случае молитва должна стать влиянием, а не быть под влиянием, а предшественника следует прославлять за то, что он был тем, чем
Китс, менее чем двадцатью годами позже, борется с ношей очищения, замечательно похожей на потребность сублимировать интериоризированным «поиском без страха» то, что все же позволило Мильтону узреть Битву на Небесах. Но аскесис Китса решительнее, ибо его Осеняющий Херувим — двойственный образ Мильтона и Вордсворта. У Китса очищение становится вполне явным и порождает то место «Падения Гипериона», где очам поэта предстает Муза Монета:
«…Если ты не сможешь
Ступени эти одолеть — умри.
Там, где стоишь, на мраморе холодном.
Пройдет немного лет, и плоть твоя,
Дочь праха, в прах рассыплется; истлеют
И выветрятся кости; ни следа
Не сохранится здесь, на этих плитах.
Знай, истекает твой последний час;
Во всей Вселенной нет руки, могущей
Перевернуть песочные часы
Твоей погибшей жизни, если эта
Смолистая кора на алтаре
Дотлеет прежде, чем сумеешь ты
Подняться на бессмертные ступени».
Я слушал, я смотрел; два чувства сразу
Жестоко были ошеломлены
Угрозой этой яростной; казалась
Недостижимой цель; еще горел
Огонь на алтаре, когда внезапно
Меня сотряс — от головы до пят —
Озноб, и словно жесткий лед сковал
Те струи, что пульсируют у горла.
Я закричал, и собственный мой крик
