аборта… Между прочим, я бы и сам мог поехать, а тебя оставить на месте — за себя и за меня…
Вот так я неожиданно отправился в столицу. По дороге думалось о разном. Как представить себе состояние, о котором обычно говорят: он (она) в переживаниях? Худший вариант, я думаю, — это когда обстоятельства требуют принять решение, ты стараешься, прикидываешь и так и этак, сам с собой споришь и… ничего окончательного не находишь.
Медицинские комиссии летный состав проходит регулярно. Освидетельствования бывают более или менее строгие, обширные — в стационаре или сокращенные — в амбулатории. Но все равно любое обследование — переживание. А вдруг медики, найдут к чему придраться. За все годы работы в авиации я не встречал пилотяг, которые бы внутренне не вздрагивали перед человеком в белом халате. У него право казнить тебя и миловать — отстранить от полетов или допустить летать дальше. Понятно, я не составлял исключения, но когда волею обстоятельств мое серьезное летание закончилось и я очутился в аэроклубе, меньше всего, казалось, было бы ожидать неприятностей от эскулапов. Летал тихо, жил на свежем воздухе, стрессов, можно считать, ноль. Да и те комиссии были скорее формальные. И вдруг старичок-доктор, этакий старорежимный сельский лекарь по виду, говорит ворчливо:
— А вы, батенька, неприлично разжирели! Надо пощадить сердечко… легко ли ему таскать столько лишнего жира, трудно ему. Вы слышите меня?
— Слышу, доктор, а что прикажете делать, чтобы не жиреть?
— Худеть натурально! — отвечает милый доктор. — Иначе через годик мне придется вас от летной работы отстранить, батенька, уж не обессудьте, как ни прискорбно сообщать вам столь неприятные вещи, однако обязан — долг велит.
Худеть! Легко это выговорить, а вот как исполнить? Стал я меньше есть, хотя и прежде не обжирался. Меньше хлеба, меньше макарон, меньше сахара употребляю. Прошел месяц, становлюсь на весы и узнаю… скинул чуть больше одного кэгэ. Похудел, называется! Смех! Во мне лишнего веса, по определению того старого лекаря, килограммов двадцать.
И начались мои переживания.
Осваиваю научные рекомендации. Оказывается, существуют рисовая диета, бессолевая — тоже, яблочная, морковно-капустная и прочие и прочие. Еще очень настоятельно рекомендуются разгрузочные дни. Пробую и так, пробую и этак. Результат один — жрать охота до писка, в голове только и вертится, чего бы сейчас зажевать — отбивную с картошечкой жареной или чего попроще — кашу, например, гречневую со шкварками… От таких мыслей я прогрессивно глупею, скоро превращусь в жвачное, наверное, а вес почти не уменьшается.
Наблюдая за моими мучениями добрый мужик, начальник аэроклуба, мне однажды и посоветовал:
— Зря ты, Максим, от
Страшно вспоминать. Послушался я, так сказать, старшего товарища и такой он мне фридрих хераус организовал, что я полные сутки белого света не видел. Верно — похудел. Весы показали — на восемьсот граммов ровно. Начальник по этому поводу пропел что-то из репертуара фронтовой самодеятельности: и поднесут родные нам (по возвращении с победой) восемь раз по двести грамм… И очень рекомендовал прислушаться. Но от повторения я отказался, не отважился. И тогда он совершенно неожиданно изрек:
— Тогда тебе надо безнадежно влюбиться! На себе не испытывал, но говорят, многим очень способствует потерять вес, бывает на глазах человек сохнет.
— Рад бы, только… по части кобеляжа, понимаешь меня? никогда никаких затруднений я не испытывал и жалоб со стороны дам не слышал. А что касается вздохов при луне, поцелуйчиков и тонких чувств — не моя это стихия.
На том наш разговор и закончился. А жизнь катит себе дальше. Летаю, тоскую по макаронам с тертым сыром, пирожки с капустой бывает снятся. Взвешиваюсь и киплю от переживаний: а ну как на самом деле спишут? Куда я тогда? Кому нужен?
И как раз на этом этапе оказываюсь в Москве. С тех дурацких сборов я, понятно, регулярно сматываюсь. Распишусь — прибыл, и — ноги в руки, пошел!
Для меня Москва — переживание. Слишком много с этим городом связано, с его улицами, домами, подворотнями… И случилось мне в тот раз забрести на тихий скверик, в середине которого пруд блестел, а на воде рыжие утки вальяжно так круги пишут. Любуюсь утками, стараюсь о жратве не думать. И не сразу сообразил, что рядом происходит. Оказалось, ко мне приближался неслышными шажками мальчишечка лет, пожалуй, трех или трех с половиной, долго меня рассматривал, а я ничего этого толком не видел: сосредоточился на утках. И тогда только смог хоть чуть-чуть оценить ситуацию, когда тот мальчишечка лихим тигриным броском кинулся мне на колени и произнес отнюдь не вопросительным, а весьма даже утвердительным тоном:
— Папа!
Ребенок был — загляденье! Есть такие дети, излучающие обаяние. А события разворачивались дальше по совершенно импровизированному сценарию. К нам подошла женщина, за ее руку держалась девочка, совершеннейшая копия того пацана, что сидел на моих коленях. Женщины я толком не разглядел, услышал, как она выговаривает довольно неуклюжие извинения, обращенные ко мне, а следом говорит сыну:
— Павлик, слезай с дядиных коленей, нам пора домой.
А Павлик домой и не думает, он повторяет снова и снова:
— Папа!
Вижу, женщина в полной растерянности, не знает как увести сына. А он не капризничает, не плачет, только изо всех сила старается объяснить маме — вот, мол, я нашел папу, почему ты не радуешься? Это же папа!
— Знаете что, наверное, надо сделать, — предлагаю я, — пойдемте домой все вместе. Я провожу вас. По дороге разберемся. Она колеблется, а мне пацана жалко. Понимаю, ему так нужен папа, ясно папы у него нет… Бесчеловечно обижать такого славного ребенка. — Да, плюньте вы на все условности, мама, посочувствуйте своему сыну. Не разбойник я с большой, хотите, предъявлю документы? Кстати, как вас зовут?
Она не успевает ответить, Павлик заливисто смеется, очевидно над моей бестолковостью — папа не знает, как зовут маму! — и выкрикивает звонко:
— Надя! Маму Надя зовут! Ты — забыл?!
До их дома дорога не дальняя. Минут за десять дошли. Тут я поглядел на часы и сказал:
— А мне пора бежать! На работу опаздываю. Давай лапку, Павлик, попрощаемся. — С этими словами я опустился на корточки, Павлик неожиданно обнял меня за шею, отчаянно поцеловал и спросил, мне показалось, строго:
— Ты когда придешь ко мне?
— Вы разрешите, Надя?
— Даже не знаю, что вам сказать…
— Скажите, какой у вас номер, квартиры, — предложил я. — Таких прелестных детей, Надя, право, грех обижать.
И снова прозвучал голосок Павлика, раньше чем его мама собралась с духом ответить.
— У нас квартира двадцать пятая. Ты сегодня приходи. Надя только растерянно улыбнулась. Я подумал — молчание — знак согласия. И с этого дня жизнь моя перешла на повышенную скорость.
В аэроклубе все шло заведенным порядком, только теперь я старался не задерживаться. Отработав положенное, несся в Москву или на строительство моего бутылочного домика.
В значительной степени моим существованием руководил теперь Павлик. То его надо было показать отоларингологу, то приближался день рождения ребят и, естественно, их полагалось отоварить игрушками. Хотелось купить не что попало. Ребята, надо сказать никогда не канючили, ничего не просили, но я догадывался как-то, чего им хочется.
Никогда не забуду, как в очередной приезд в Москву, распрощавшись уже с детьми, я собирался было
