Лёлита или роман про Ё

— Допёр.

— Што ж ты пакосный твой язык нашшот русских-то дохнать не сподобисси? Шивариха наша тем и замечательная што нету у ней постоянного месторасположения. Щас вот она тута а тот раз глядишь и де- нибудь у ацтеков ежели вообще не в Промеждуречьи! Шивариха ж! Откель я знаю иде она в последню разруху фигуряла а уж паче иде в последушшу окажицца! По каковой причине и приходють в ея совсем не обязательно наши братья с сёстрами славяне а хто попало. Которые из подходяшших поблизости сышшуцца, тоих судьба сюды и суёть енто-т хоть доступно? Мож вобче негры каки чаще прочих. Мож вы с мальцами прост-напрост первые из русских кому така честь! Таперь понял?

— Таперь да!

— Везёт табе! А я вот никак…

— А ты сам-то тут кем числишься?

— А бес яво знат. Моё дело дождацца и направить.

— Это кто тебе, бабка наказала?

— Она.

— То есть, типа вахтенного.

— Типа того…

И снова — про Шивариху, про назначение её особливое и отдельные, ему одному ведомые достопримечательности.

Я давно уже только поддакивал. В четвёртый, если не в четырнадцатый раз набивая чубук и отчётливо чувствуя, что мозги плавятся и утрачивают серый оттенок.

— …об Китиш-городе небось слыхал?

— Да как не слыхать. И об Китеже слыхал, и об Орлеанской деве Февронии…

— Попрошу без иронии! Здеся он, — и Дед выразительно ткнул оттопыренным пальцем куда-то за спину, — спод ентой самой водой.

— Во как…

— А ты думал!

— А озеро не Светлояром зовётся?

— Ну-к тиха! Нету такова слова. Озярцо и озярцо.

— Да как же это нету? Как раз и есть. И где Светлояр находится — хорошо известно, и получается, что…

— А вот ничаво и не получаицца. Слово слово и е. Яво к какой хошь луже прособачь — хошь ко всем сразу, и пущай им и зовуцца коли кому охота. А только прашшуры заповедали таки слова вслух речь. Знашь — ну и молчь. Соображать же должон: коншпирация.

— Да уж, — мне почему-то вспомнился иудейский запрет на произнесение вслух имени бога израилева, а заодно и христианское: не всуе, не всуе. — Тетраграмматон, мать его…

— И не один раз…

— Чего? — не понял я. — Что ты щас сказал?

— Послышалося табе.

И осклабился. Впервые за два дня — добродушно-предобродушно.

— Разряжаю я эдак. Ну сам посуди: что это за лектор, если все полтора часа травит про какие-то иксы с ипсилонами и не догадывается время от времени снять крещендо и подпустить молодёжи хлёсткого анекдотца, а? Разряжать же нужно порой, Андрюш. Всё и всегда — разряжать. Чтоб не могли не заметить, как по новой заряжаешь. Психология манипулирования сознанием, понимаешь. А заодно и подсознанием. Андэстэнд?

— Натюрлих, — я не сдержался и поводил растопыренной ладонью перед его лицом.

— Ага. Ты ышшо булавкой в ляжку тыкни: почую ай нет…

— Дедунь, — прохныкал я, чуя, что и сам не чую уже ничего кроме полнейшей опорожнённости: как сливной бачок после очередного употребления по назаначению, — что же это всё-таки с нами произошло- то?

— Дяхфолт, АПе. Как есть дяхфолт. И никаких табе киндерсюпрзох для битья. Как хотишь таперь так и выплывай. Ну да бох способит…

— Нехудо бы… Вот только где он, твой бог…

— А вона ён, — сказал Дед и уставился на высунувшееся из-за облачка золотистое Солнце. — На няво и радоваимси покуда светит, с им и кончимси Андрюх…

И я тоже задрал лицо к ярилу. Жаль, глядеть долго и открыто, как Дед, не смог — слёзы хлынули.

Как всё-таки здорово, — подумал (и ощутил! конечно же, ощутил) я в тот момент, — общаться с богом вот так, напрямую, без посредников и толкователей. Просто поднимать к нему время от времени взор и видеть, что у тебя, малюсенького, пятен на душе несравнимо больше, чем на нём. И просить его — нет, не пятна твои выжечь к едрене фене, это уж ты сам как-то должен подсуетиться, но — просто светить. Пощедрее и подольше. Чтобы не только тебе, но и прапрапотомкам твоим даруемой им жизни хватило…

Да какие к дьяволу прапотомки, если мы последние люди на этой самими же и проклятой земле?

Снова — последние…

— А каки ж ышшо-т? Последни и есть. Одним последни, друхим первы. Как спокон. А ты — хрест, хрест… Херит твой хрест усё што ни попадя. И нет у яво никакова другова назначения… А трубку занычь. Не жалаю я боле…

— Мгм, — промычал я и как-то беспомощно панибратски похлопал старика по коленке, и тогда лишь до меня дошло, что всё утро мы просидели на тесной и для него одного скамеечке. — Пойду скажу, чтобы пошамать тебе чего принесли.

— Ня надо. Про енто они допрежь твово помнют. А ты подь Андрюх, подь отпыхайся, нам с тобой ышшо толковать не перетолковать…

— Это да.

И пошёл.

Из трубы над нашей теперь хатой вился тут же уносимый бризом (с озерца — значит, бриз!) дымок: Лёлька жарила картошку или что она там на сей раз измыслила.

На полпути остановился и оглянулся — рукотворное солнышко блеснуло по глазам не слабже настоящего. Я тоже зачем-то подмигнул ему, но медяшка тут же повернулась боком, словно давала понять: на сегодня хватит.

Кажется, мы попали. И попали капитально.

Дома, пересчитав все мыслимые от стены к стене и из угла в угол, я совершенно расклеился и не нашёл лучше как взяться за веленное: открыл книгу и попытался учиться читать, но вскоре понял, что с кондачка такие прорывы не случаются. Текст знакомый, а ничего кроме фиг за буквами не различаю.

Каждому, стало быть, своё: кому век за веком мир воспитывать, кому эстафетной палочкой заведовать, а кому скромненько так, в меру сил и способностей служить начштаба при паре пощажённых зачем-то лесом, а точнее богом, детей.

Бабкина книга не дала мне ответа ни на один из вопросов. Отложив её, я вернулся к исходному: в начале было слово.

В нашем случае словом был Дед…

5. Дядюшкины бредни

Глава, не очень обязательная к прочтению, тормозящая сюжет и сохранённая автором исключительно из жадности и нарциссизма.

Или уж читайте? В общем, не знаю, ваша книга — вам и решать