Сам мельницы строит, сам и воюет! Знакомо… Только не пройдёт у вас этот номер, дорогие мои.
— Да это как сказать…
— Неа! Не за тот лом хватаетесь, православные. Нету у вас против меня лома — не-ту!
— Но ведь буксует книжка-то, Андрюш…
— Ну да, ну да: кри-изис… творчески му-у-уки… Ярлык это. Мёртвая форма самой, может быть, живой изо всех материй. Измусоленное буквосочетание, которое могут позволить себе лишь люди, начисто лишённые мало-мальских представлений о муках вообще и уж об ентом самом творчестве в частности. Ну вот куда лезете-то? Это как если бы я взялся разъяснять металлургам про сляб, а животноводам про отёл — не берусь ведь. А вы — легко: да-да, муки творчества… И головушкой эдак участливо, типа, ну как же, что же, известное дело, тудыть его враскоряк… Кого враскоряк? Кудыть?
— Ну ты уж тоже не особенно-то…
— Не перебивать! Я вас слушал… Поймите же вы, смертные, что у нас на Олимпе…
— На Парнасе…
— Чего на Парнасе?
— У вас — у поэтов — на Парнасе.
— А я чего сказал?
— А ты — на Олимпе.
— Ну оговорился, чего придираться-то!.. У нас на… неважно где — всё немножечко по-другому. Муза — она же муза, она же не подружка какая-нибудь, не соседка, не мисс-чего-нибудь-там, к которой понятно и с какой стороны подкатить и за какое место ухватить… И музыка от неё — сфер звучание, а не пластинка запиленная… Как — это — вам — растолковать? Какими словами? Можно ли вообще это — словами?.. И потому мы лишь пытаемся. А вы — можете: муки, оп вашу мать, творчества…
Потому и смертные…
А муки, ребятушки, — это сумасшедший дом внутри.
Самый настоящий сумасшедший дом с кучей подозрительного народу, понимаете? нет?.. Это когда сидит в тебе целая дюжина Палычей, и каждый свой роман меж твоих строчек крапает, и тебе недостаёт лишь крупнокалиберного пулемёта — согнать их, соавторов непрошенных, к стене кирпичной облупленной и — длинной от пуза: тра-та-та-та-та-та! пока патроны не выйдут и они, гады, горой друг на дружку не лягут.
И не давишь на курок только потому, что это самоубийство, это всё равно, что выдать им, клонам, каждому по такой же железяке, а самому на их место и скомандовать: пли, ребята! Потому что кто из вас тринадцати параноиков настоящий и действительно право имеет — хз. Вот, что такое, милые мои, творчества муки.
И это если одним только глазком и всего на секундочку в наш дурдом заглянуть.
А мы там всегда…
Вот вы в отпуска мотаетесь, выходные у вас то и дело, досуг… Коля, ты как расслабляешься? Да я, Вась, стараюсь не напрягаться, правильно?..
— И что ж тут подсудного?
— Да никто не говорит, что это плохо, я ведь лишь разницу изобразить пытаюсь. На, допустим, элементарном примере: вот вы, когда пиво пьёте или вон лобком об лобок долбитесь — на чём сосредоточены? Правильно: на вкусе напитка и на… на ощущениях, в общем. А мы окаянные в тех же точно обстоятельствах вынуждены попутно от Палычей своих отмахиваться. Которые пулемёта твово не боятся и беспросыпно тут — ангелы-блин-хренители! И которым всенепременно отхлебнуть у тебя из кружки охота. А потом ещё и ритм, тобою взятый, откомментировать из-за плеча.
Ваш — когда-нибудь комментировали? Вот и заткнитесь! И просто представьте, как двое таких отхлёбывают, трое в очереди стоят-поторапливают — давай-давай, шустрей давай, в задних рядах тоже интересуются, а остальные, которых очередь вона ещё где — цоп за ручки, и покуда ты от передних отлаиваешься, коверкают твоё роскошество слова, на минутку только в сторонку отложенное. До полной потери начального смысла… А ты поди и разорвись! Это — понятно?
— В общих чертах.
— А понятно, так и кыш. Вопросы возникнут — перечтите, я на видном месте оставлю. И даже помечу, чтоб не путались: Иеремия, плач последний.
— Последний нехорошо, лучше крайний.
— Крайний тоже нехорошо. Ассоциации. Крайняя плоть, а плач пускай будет просто последний.
— Ну пускай… Выплакался, Иеремия?
— Не ваше, повторяю…
— Да нет, как раз наше, Андрюш. Потому как не очень понятно, с кем это ты тут всё время лопочешь.
— Да с вами, жлобьём.
— Тю!.. Да нас же нету. Сам ведь успорял.
— Да? А кто же это тогда жилы из меня целое утро тянет?
— А сам и тянешь. Некому больше. В связи с чем очень у нас серьёзные опасения за твоё состояние, мил человек. Ты как домой вернёшься — бумажки-то свои перелистай и подумай: почему там каждое наше му твоим затейливым почерком?.. Съел?.. Тогда ша изображать борьбу нанайских мальчиков, давай-ка ближе к сюжету.
— Постойте, это как же… С ума я схожу, что ли? От счастья что, тоже сходят?
— Кончай трепаться, сюжет гони, сюжет.
— Ох ты, мамочки! Да нате. Жалко, что ли.
Никогда зелень не бывает такой же зелёной как в начале мая. Никогда. А снег — голубым как в январе. А солнце — ярким как в сентябре. И значит, нет никаких четырех времён — три их, как у Бетховена: аллегро, анданте, скерцо и… снова: аллегро… А лето — выдумка математиков, которым всё удобнее делить на четыре — стихии, стороны света, масти в колоде, всё… А лета нет. Это отвратительное межсезонье годится лишь войны начинать да близких терять. Не хочу я никакого вашего лета. Боюсь я его. Июля боюсь!
— Милый, ты опять не понял? сюжет давай! сю-жет! сюуууу-жееееет!
5. Первая леди планеты
— Клюёт.
Я и не заметил, как она уселась рядышком — растрёпа в одеялке на плечах. И что поплавок перед глазами давно пляшет, не заметил.
— Ага.
— Ну и тащи её.
— Ага.
Её… А если это он?..
— Горе ты моё, — не выдержала Лёлька, поняв, что агакать я могу долго, и потянулась к удилищу.
До чего же ловко подсекла она этого, чуть не с локоть, красавца! (Форель, — решил я. — Пусть он будет форель). И с крючка сцепила. И, заметив, что отвернулся, подбодрила:
— Ладно тебе. Скоро привыкнешь…
Ох уж эта мне снисходительность!..
Знала бы ты, малявка, сколько вашей сестры на ней обожглось. Сколько именно уточнять не стал, отметив, однако, что уже записал малявку в их сестру…
— Ну вот, щас как запеку, вкуснотища будет — пальчики оближешь! Сначала свои, потом и мои в придачу. Пойдём? Или ещё посидим? — и придвинулась поближе, прижалась, и рукой моей себя обняла, и я не только не сопротивлялся — ещё и благодарен был.
Солнце совсем уже поднялось из-за леса.
