порядок стремится превратиться в беспорядок, – она изо всех сил пыталась мыслить трезво, хотя хотелось просто расплакаться в голос. – А беспорядок – есть хаос, насилие, праздник самых низменных страстей. А хаос – это ад. Мой добрый боже! За что?..»
В пещеру вбежала бабка Прасковья. Старуха была бледная как смерть; она дышала, широко разинув рот, на морщинистом лбу блестели крупные капли. Секунду или две бабка смотрела на Еву, затем подошла к баронессе и без церемоний спихнула ее с матраца на пол.
– Ушел!.. – прошипела с обидой. – Бросил нас, грешников! Говорила же – ноги ему мыть и воду пить! А вы – что?.. Ты – что? Куда мы теперь – без него?!
Ева оторопело глядела на бабку. К счастью, та недолго предавалась истерике.
– Устала я и, кажись, прихворала, – сообщила Прасковья, мостясь на матраце баронессы. – Вздремну маленько, а ты, девка, разбуди погодя, – мне еще ужин стряпать.
Баронесса поняла, что сейчас рухнет без чувств: она увидела, что из поясницы старухи торчит потертая рукоять ножа для резки хлеба.
– Бабушка, а… нож… как же… там… – пролепетала Ева.
– Вздремну, говорю тебе, – авось полегчает… – пробубнила бабка.
Ева совершенно потеряла голову. Ей захотелось умереть на месте, раствориться в воздухе, исчезнуть… Баронессе казалось, что какая-то чудовищная ошибка прокралась в ткань мироздания. Ева переминалась с ноги на ногу и всхлипывала: беспомощная, неуверенная. Она должна что-то сделать, помочь каким-то образом Прасковье… вот только как? Может, вытащить нож и перевязать рану? Не стоять же сложа руки и смотреть, как сбрендившая старуха собирается отправиться на боковую в последний раз? Баронесса, глотая слезы, протянула трясущуюся руку. Ухватилась за такую удобную деревянную рукоять…
– А ну, забери крючья! – взвыла старуха, приподнимаясь; на ее губах выступила кровавая пена. – Сука! Потаскуха! Убирайся вон, сучья дочь! Вон!!! Или я сверну тебе шею, как курице!
Ева взвизгнула, будто рукоятка ножа превратилась в чешуйчатую голову гадюки, отдернула руку. Старуха зашипела, защелкала черными зубами, закатила глаза, – так началась ее агония. Ева снова закричала, на сей раз – глухо, обжигая дыханием ладони, которыми крепко-накрепко зажала себе рот. Попятилась, чуть не упала, обрушила поленницу дров и только после этого смогла повернуться спиной к отходящей Прасковье.
Она выскочила на террасу. На ее счастье, страсти, охватившие лагерь святого Ипата, в тот миг разгорались на нижней террасе: там добивали живучего Филимона Черепкова. Громче бродяги надрывалась разве что Ярина, но ее вопли были окрашены иными чувствами: азартом, сладострастием и исступленным ликованием. Маленькая бунтарка в водовороте страшной людоедской революции чувствовала себя, как принцесса на балу.
Тропа, что вела вдоль скалы вверх, обычно охранялась двумя вооруженными мордоворотами. Сердце на секунду замерло, когда Ева увидела, что этот путь свободен. Подъем казался весьма крутым, и не с ее слабыми ногами было пытаться его одолеть… Но другой дороги, ведущей прочь из лагеря, Ева не знала.
Ее остановило чье-то громкое бормотание. Баронесса, ахнув, метнулась под скалу. На террасу вышла, грузно ступая обутыми в валенки ногами, бабка Прасковья. Глаза старухи были закрыты, она бормотала ругательства мужским сиплым голосом и водила перед собой рукой, в которой сжимала рукоятку того самого ножа. Ева прижалась спиной к скале и затаила дыхание. Бабка ходила кругами, постепенно расширяя зону поиска. От нее веяло запахами смерти и нечистот. Прасковья настойчиво искала кого-то или что-то, тыкала ножом в пустоту, хваталась пальцами свободной руки за воздух, ругалась и клацала гнилыми зубами. Всё прекратилось, когда бабка шагнула с края террасы.
Внизу глухо грюкнуло, людоедский гам моментально окрасился новыми интонациями. Башмаки застучали по ступенчатой тропинке, соединявшей обе террасы. Ева поспешила нырнуть в темноту ближайшей пещеры.
Она бежала сквозь полумрак, она слышала, что людоеды уже переругиваются возле входа на «женскую половину». Всё дальше в глубь горы, спотыкаясь о невидимые выбоины в базальтовом полу, но не останавливаясь. Из темноты возникла белая пирамида, дальше дороги не было. Баронесса потянулась вперед, прикоснулась к пирамиде, но тут же отдернула руки: ей почудилось, что пальцы скользнули по круглым костяным лбам, по пустым глазницам и поломанным зубам. Ева наклонилась, силясь рассмотреть хоть что-нибудь…
Отшатнулась. Поборола желание броситься из пещеры в объятья людоедов. Тем более что у входа уже кто-то маячил. Стиснула зубы и пробралась за жуткую пирамиду. Пристроилась в расщелине между дальней стеной и постаментом, на котором высилась гора черепов.
Двое не спешили. Могло показаться, что они главным образом увлечены разговором, а не поиском или преследованием.
– …и что – Матвеев? Прикажет идти на Поселок балтийцев, и мы пойдем?
– Я бы пошел. Руки чешутся, просто страсть как хочется навалять соплякам!
– А когда Ипатушка вернется?..
– Не вернется он, можешь не мечтать. Понес благодать прочим пустынникам. А мы сами должны, как- нибудь… Что ты пялишься?! Мне капитан так и сказал! Мол, от сиськи нас отлучили. Теперь, будь добр, сам себе зад учись вытирать!
– Капитан! Где ж его корабль? Капитан, мля… Слышь, Диментий, пошли отсюда! Никого тут нету.
– Похоже на то.
Ева услышала, как клацнул затвор винтовки.
– Ты чего?
– Ипат, говоришь, так и так не вернется. А мне эта куча давно не по нутру…
Раздался грохот. Тяжелая пуля ударила пирамиду. Сорвались со своих мест, покатились в разные стороны черепа. На Еву посыпались острые костяные осколки. Снова лязгнул затвор, и опять загрохотало. Завизжал рикошет, и один из людоедов выругался:
– Твою мать!.. Диментий, мля! Хорош дурня праздновать! Добром это не кончится!
– Погоди-погоди, брат! Ща я еще разок пальну…
После третьего попадания пирамида рассыпалась. Обрушилась с каменного постамента, похоронив под костями баронессу, которая сидела в своем укрытии ни живая ни мертвая. Гулко застучали по базальтовому полу черепа и заглушили шаги удаляющихся людей.
5
Только на рассвете следующего дня Ева рискнула выбраться из пещеры. Заветную стежку опять никто не охранял. В первых лучах солнца серебрящийся изморозью склон казался вовсе неприступным.
Она старалась карабкаться быстро и бесшумно, она усердно переставляла слабые ноги, которые вскоре одеревенели и стали непослушными. Одновременно онемели спина и плечи. Крупные куски щебня вырывались из-под сапожек Евы. Подпрыгивали и оглушительно лязгали по скалам… бились о верхнюю террасу, подскакивали и летели ниже. Как бы не на головы людоедам…
И все-таки она взобралась на скальный козырек, который скрывал лагерь святого Ипата от глаз посторонних. Ева упала без сил, распласталась на базальте, точно ящерица. Какое-то время она просто лежала и смотрела на темную бездну каньона, на полупрозрачный конус вулкана на горизонте. Воздух в каньоне заметно колыхался, – то роились над стоячей водой многокрылые насекомые.
Людоеды, судя по всему, кутили ночь напролет, а под утро, как и надлежало всякой нечисти, разбрелись по пещеркам отсыпаться.
Еву не страшило, что не было за душой у нее ни хлебной крошки, ни глотка воды. Она даже не задумывалась о том, что решительно невозможно пересечь пустошь, имея лишь старое платье, ватную телогрейку без рукавов и сапоги на рыбьем меху. Ей хотелось убраться подальше от этого гиблого места и больше ничего. Пусть в студеную и пыльную пустошь, пусть она погибнет в пути – пусть! – всё, что угодно, только бы не в лапы озверевших людоедов! Ржавый мир суров и враждебен, но он не станет издеваться над беззащитной женщиной, он выпьет жизнь быстро.
Потом она перевернулась на бок, осмотрелась. Да, дорога будет нелегкой.
Сначала – пробраться через лабиринт черных глыб, затем – опять на скалу. Опять – по тропинке наверх, по выпирающим из отвесной стены карнизам и козырькам. На одном из этих козырьков их с
