Но ребенок не уходил, не отваживаясь в то же время пройти вперед.
— Если тебе никак не заснуть, то, может быть, ты расскажешь мне, как поживают дядя Ганс и тетя Грета, их дети и животные. Раньше у тебя не было времени. А теперь есть.
— Я очень устала, — сказала Ирена. — Иди к себе, ты поняла меня?
— Жалко, — сказала девочка, не сдвинувшись с места. — Камилла тоже всегда прогоняет меня.
— Кто тебя прогоняет? — спросила Ирена рассеянно.
— Камилла, — сказала Рената и сделала маленький шаг в сторону дивана.
— Камилла? — спросила Ирена. — Эта глупая гусыня? Она должна радоваться, что ей разрешают жить здесь.
— Она вовсе не глупая гусыня, — сказал ребенок. — Мне нравится, что она живет у нас.
— Ну хорошо, как хочешь, — сказала мать, готовая пожертвовать убеждениями ради своего спокойствия. Однако она не могла не сказать, что Рената, как и ее отец, позволяет каждому морочить себе голову.
Девочка, не поняла этой фразы, но почувствовала, что мать уступила.
— Мне холодно, — сказала она, подбежала на цыпочках к дивану и уселась на корточки.
Ирена больше не старалась отослать ее. Часы пробили половину первого ночи. В этот момент на улице поднялся шум, внезапно и жестоко наполнивший комнату ужасом войны. Он заставил женщину встать со своего неудобного ложа, а испуганного, тихо плачущего ребенка зарыться в ее колени.
— Подожди, — сказала Ирена, — подожди, я посмотрю, что случилось.
Сдерживая дрожь, которую она пыталась объяснить тем, что замерзла, она подбежала к окну и чуть отодвинула затемняющие шторы. Рената побежала за матерью, цепляясь за ее ночную рубашку.
На улице было необычно светло. Созвездия Лебедя, Лиры и Орла, Большой и Малой Медведиц, Псов и Ворона, а также ярко сияющую Полярную звезду затмили неожиданно возникающие светло-оранжевые вспышки, которые быстро таяли в потоках молочно-белого света. Они появлялись беспрерывно, мощно, почти радостно, и тут же их жадно поглощал молочный свет. Все это сопровождалось всепроникающим грохотом — смесью колокольного звона и ударов молота. Стены дома не могли сдержать этого грохота, для него не существовало препятствий. Он давил на уши и сжимал виски женщины и ребенка, которые стояли у окна и полными страха глазами смотрели в грозную темноту ночи.
Сзади раздался шорох. Это был инженер. Очнувшись от тяжелого сна, он сначала не мог понять, что это за шум, но потом сообразил, в чем дело. Он поискал рукой жену, увидел, что кровать пуста, встал и, шатаясь и ища опоры, вошел в гостиную. Там он увидел Ирену. Она обнимала дочь, которая показалась ему вдруг очень маленькой. Даже в этой ситуации он осознавал, как редко случалось то, что он видел.
— Ничего, ничего страшного, — громко сказал он. — Не бойтесь. Это артподготовка. В первый раз так близко от нас. Об этом объявляли газеты. Я забыл вас предупредить.
Ирена обернулась, но облегчение почувствовала не сразу. Ее сердце продолжало сильно и гулко стучать, она точно знала, что это состояние будет повторяться все чаще. Это был первый намек на тот большой страх, с которым отныне ей предстояло жить и который уже не был безобидным. Она смотрела на своего мужа, на его негероический облик и испытывала потребность сорвать на нем зло.
— Тебе не стыдно стоять перед ребенком в таком виде?
Инженер с удивлением оглядел себя и убедился, что выглядит действительно неприлично.
Ребенку было все равно, как выглядит отец. Девочка была наконец счастлива, что рядом с ней папа и мама, и ей уже не казались такими страшными вспышки света и грохот за окном, даже наоборот, они развеселили ее. Она подбежала к отцу, схватила его за руку и потребовала:
— Скажи мне, что делают пушки, что?
Густав взял одеяло и завернулся в него, чтобы не злить больше свою жену.
— Ты видишь за окном лучи прожекторов? Они освещают облака дыма и огня при выстрелах.
— Значит, этот огонь — от пушек?
— Да, — ответил отец, — при каждом выстреле получается огонь.
— В кого они стреляют? — спросила Рената.
— Сначала ни в кого, потом во вражеские самолеты.
— А пушки всегда так грохочут?
Отец кивнул.
— Смешно, — сказала девочка.
Инженер закрыл окно, без слов взял с дивана подушку и одеяло и отнес их в спальню. Ирена ничего не сказала и последовала за ним. Девочка осталась стоять в двери между спальней и гостиной.
— Мы все же должны попытаться заснуть, — сказал инженер, — стрельба продлится до половины второго.
— Можно мне остаться у вас? — спросила Рената, испугавшись смелости этого вопроса.
— Ну иди, — ответил отец.
Девочка устроилась между родителями, потянула на себя одеяло и укрылась им с головой. Скоро она уже не слышала шума за окном. Инженер с женой молча прислушивались к звукам извне, пока те точно в назначенное время не затихли. Но и потом они еще долго лежали без сна.
— Как я выгляжу? — спросила я Грегора, который сидел перед телевизором и смотрел программу новостей. Он удивленно смерил меня взглядом и сказал: «Как всегда». Но чуть погодя он все же захотел узнать, почему я об этом спросила.
— Потому что я хотела услышать другой ответ, — объяснила я.
Он встал, выключил телевизор — новости науки и искусства не интересовали его — и провозгласил:
— Сегодня вечером мы ужинаем в ресторане.
Он редко приглашал меня в ресторан, и раньше я обрадовалась бы. Вот и сегодня он ожидал, что я с благодарностью приму его предложение, и с покровительственной улыбкой ждал моего отклика. Но я сняла пальто, прошла в прихожую, повесила его на вешалку, вернулась, тихо напевая что-то про себя, все еще не дав ему ответа.
— Сегодня мы ужинаем в ресторане, ты слышишь, Рената? — Он встал, подошел ко мне и положил руки мне на плечи. — В итальянском или в греческом? — спросил он и выпустил дым прямо мне в лицо, чего я терпеть не могла.
Я мягко, но решительно убрала его руки с плеч, села, сняла туфли, поискала тапочки. Потом направилась в ванную, приняла душ и вышла уже в халате.
— Что все это значит? — спросил Грегор. Он был скорее растерян, чем рассержен. Я включила торшер и поудобнее устроилась в кресле.
— Это значит, что сегодня я не хочу никуда идти. Но я весьма благодарна тебе за эту милую идею.
Когда гордость Грегора что-то задевало — а в этом отношении он был очень чувствителен, хотя у других этого качества никогда не предполагал, — он старался скрыть свои чувства за какой-нибудь детской выходкой.
— Ну хорошо, — сказал он с сияющей улыбкой победителя, который знает, что через несколько секунд его дисквалифицируют, — нет так нет, мне все равно. Я хотел пойти только из-за тебя, потому что думал, что ты вернешься из больницы усталой и не захочешь идти на кухню.
— Ты прав, на кухню я действительно не хочу идти.
Бедный Грегор. Улыбка победителя погасла на его губах. Его такое милое, родное лицо выражало растерянность и разочарование. Я видела, что в нем растет гнев, который неминуемо должен обрушиться на меня. Я искала среди журналов проспект с репортажем о Барбадосе, который вопреки всему сохранила, спрятав между другими брошюрами, но никогда не притрагивалась к нему. Теперь я хотела прочесть его. Грегор стоял спиной ко мне, переключая каналы телевизора и забавляясь тем, что превращал четкие, естественные цвета экранного изображения в размытые контуры ярко-красных и зеленых тонов, которые наплывали на меня с телевизионного экрана и мешали сосредоточиться. Все это сопровождалось чрезмерно громким голосом комментатора, который вдруг перешел на хрип и превысил все мыслимые пороги звуковой чувствительности.
