первого брака и их собственными.
Барон обогнул кусты черной смородины и побрел, шаркая тапочками, через высокую садовую траву вниз. Время от времени он нагибался, поднимая камни, и, ловко взмахивая рукой, бросал их в соседний сад. Пако громко рычал. Необычные звуки привлекли внимание Камиллы. Она пробралась к забору и увидела то, что ожидала: отца прапорщика.
— Доброе утро, господин барон, — сказала она и прислонилась к теннисной сетке.
— А, это ты, Камилла, — сказал барон дружелюбно, не без удовольствия глядя на девушку. — Что ты делаешь дома так рано?
Камилла водила указательным пальцем по острию решетки.
— Вчера мы собирали горох, я еще не отдохнула.
— Трудились на военные нужды? — спросил барон.
— Сейчас таких однотонных работ становится все больше, — сказала она. — То уборка гороха или бобов, то сортировка консервов на заводе. А недавно мы мыли трамвайные вагоны.
— Все это очень полезно с точки зрения дисциплины, — произнес барон, — к тому же для молоденьких девушек это даже развлечение, и не пытайся убедить меня в обратном.
— Что касается меня, то нет, — ответила Камилла, — я бы лучше учила математику.
— Почему? — хотел знать барон.
Камилла не спешила отвечать.
— Я не знаю, — наконец сказала она, — наверное, потому, что я не люблю, когда мне приказывают.
— Без этого вряд ли обойдешься в жизни, — сказал барон поучительным тоном, — это как у солдат. Каждый, даже самый высокий, чин должен исполнять приказы.
Правда, сам он был рад, что в эту войну и при этой власти не был солдатом. Его освободили от военной службы из-за застарелого радикулита и политической неблагонадежности.
Разговор о солдатах позволил Камилле впрямую задать вопрос, из-за которого она подошла к ограде.
— Как дела у Винцента? — тихо спросила она.
— Винцент? — повторил барон, который всегда с трудом различал трех своих сыновей от первого брака. — Винцент, погоди, по-моему от него пришло письмо. Он воюет где-то на Курской дуге. Там сейчас чертовски скверное положение. Но если ты хочешь знать больше, спроси баронессу. Она в курсе всего, что касается мальчиков. Ну, Камилла, я надеюсь, что уборка гороха не настолько утомила тебя, что ты и завтра пропустишь занятия в школе.
Барон довольно засмеялся и ушел. Камилла решила найти в атласе Курскую дугу. Она совершенно не представляла, где это. Баронессу она, конечно, не будет сама расспрашивать о письме, а пошлет для этого Ренату.
Было душно, листья на яблоне вяло, как кусочки высохшей кожи, свисали с ветвей. Камилле дали поручение, которое она совсем не хотела выполнять. Она решила о нем забыть. В соседнем дворе плечом к плечу, как в строю, висело благородное, но очень ветхое белье, снабженное размашистыми монограммами. Баронесса сидела на скамейке перед кухней и чистила овощи. «Двое на фронте, — думала Камилла, — значит, ей нужно чистить, варить, мыть посуду, прибирать, шить и штопать на семерых. Младшие всегда в одинаковых перешитых униформах. Не знаю, что ей еще приходится делать. В любом случае ухаживать за стариком. Почему она все это делает? Она, наверное, с ума сошла. Почему женщины так поступают? Я не хочу быть такой. У меня все будет по-другому».
Мопед лежал на обочине дороги. Сапоги подростков протоптали узкую тропинку через луг, примяли стебли злаков и сорняков. Трава уже не успеет подняться перед последним сенокосом в эту холодную осень. Крестьянин по привычке выругался, угрожая проклятым бездельникам из проклятого интерната, который находился в непосредственной близости от его двора и был виноват во всех несчастьях, происходивших на окрестных полях и участках.
Матиас зашел далеко в глубь луга, бросил на землю спортивную куртку и с наслаждением вытянул на ней свое худое, мускулистое тело. Когда Матиас не справлялся со своими проблемами, а это случалось довольно часто, он при первой возможности уезжал куда глаза глядят, чтобы побыть одному. В интернате не разрешали держать мопед, но Матиас нашел крестьянина, который за небольшие деньги оставлял мопед у себя. Когда речь шла о легком заработке, крестьяне становились намного терпимее. Мать Матиаса знала о мопеде. Некоторое время она упорно, но безнадежно сопротивлялась желанию сына, но потом была вынуждена сдаться и выложить необходимую сумму. Убедить бабушку, с ее вечной боязнью за него, оказалось гораздо легче. Мопед был не новый, но его техническое состояние, насколько мог судить Матиас, было безупречным. Конечно, нельзя исключить того, что во время своих поездок он может наткнуться на кого-нибудь из служащих интерната, но тогда он скажет, что это не его мопед, он только одолжил его на время. Согласие, казалось, было достигнуто. В последнее время матери и бабушке приходилось соглашаться на многое, о чем раньше не могло быть и речи. О приобретении мопеда Матиас написал и отцу, ожидая, что тот отнесется к этому положительно. Но, как часто случалось, результат оказался не тот, на который он надеялся. Он долго ждал ответа, а когда наконец письмо от отца пришло, то о мопеде в нем не было ни слова. Матиас был разочарован и страшно разозлен. Он разорвал фото, на котором был снят сидящим на мопеде в защитном шлеме, и выбросил клочки в унитаз. После этого он долго не писал отцу, а с матерью был нежнее, чем обычно. Она радовалась, искала объяснения этому, но так ничего и не добилась от него.
Лежа на осеннем лугу, Матиас спиной чувствовал бумагу, засунутую им во внутренний карман куртки. Когда он шевелился, она шуршала, и поэтому он старался лежать тихо. Сначала он хотел все обдумать и только потом прочитать письмо.
Он не видел отца уже три года. Тогда ему было четырнадцать, и развод родителей, случившийся за два года до этого, все еще тяжелым грузом давил на него. Интернат был для него адом, он отвергал его всеми своими чувствами и мыслями, тоскуя по дому, который вдруг исчез, как будто никогда и не существовал. Просто исчез, пропал, чтобы никогда не возникнуть вновь. Тогда он не хотел видеть отца. У того была новая жена, с которой Матиас не был знаком и которая, казалось, даже не испытывала желания познакомиться. Матиас был убежден, что она труслива, малодушна и виновата в том, что случилось. Когда он пытался понять происшедшее, поговорить об этой женщине со своей матерью, та с отвращением отвечала, что если он непременно что-то хочет знать о ней, пусть спрашивает у отца. Этого себе позволить он не мог.
Тогда, во время их последней встречи, он тоже ничего не спросил у отца о его новой жене. Когда отец сообщил ему, что должен покинуть Европу по служебным делам, Матиас захотел узнать, нет ли других причин для этого отъезда. Отец медлил с ответом. Они сидели в светлом, элегантном бюро Юргена. Руки Матиаса, лежавшие на пухлых подлокотниках кресла, обтянутого гладкой, коньячного цвета кожей, вспотели и прилипли к ним.
— Не смотри, пожалуйста, на эту поездку как на побег, — сказал наконец отец, — я два года пытался устроить здесь свою жизнь по-новому, но должен признать, что это невозможно. Мне сорок семь лет, мне предложили хороший контракт, чересчур хороший для моего возраста, я его принимаю и попробую начать все сначала в другом месте. Я хочу порвать здесь со всем — («Еще раз порвать», — подумал Матиас) — и возвращаться сюда в качестве гостя. Если говорить откровенно, это решение далось мне тяжело только из- за тебя. Мне совсем не так трудно отказаться здесь от своей профессиональной самостоятельности, ведь на новом месте я буду только служащим, хоть и на руководящем посту. Чтобы зарекомендовать себя, мне придется приложить много сил, именно это меня и привлекает. Ты вырос и сейчас стоишь на пороге взрослой жизни. Это дает мне надежду, что уже сейчас ты можешь хоть немного разобраться в том, что произошло, а со временем поймешь меня еще лучше! В финансовом отношении я о тебе позаботился. На твое имя открыт счет. Сейчас право пользоваться этим счетом принадлежит нейтральному лицу, матери моей жены. Ты знаком с ней. Она будет заботиться о том, чтобы денежные переводы своевременно поступали в интернат и твоей бабушке, которая будет выдавать тебе деньги на личные расходы. К сожалению, твоя мать не хочет иметь со мной никаких денежных отношений, даже когда это касается тебя.
