Он помолчал и сказал.
- Это твое тело нужно инициировать. Ты не чувствуешь меня, не слышишь. Это все еще тяжело... Я заберу тебя на орбиту. Через несколько часов придет челнок.
Алейн не ответила. Она думала о девочке, украденной у родителей. О маме. Женщине, которую считала родной мамой -- и которую, на самом-то деле, подло и бессовестно обокрали. Отобрали родную дочь. Да, она никогда об этом не узнает и не поймет, но что это меняет?
- Это было решено Глобальной Сетью, Алейн.
Дьен-то слышал ее и чувствовал. Он был тайри, а она пока -- все еще нет.
- Как будто это что-то меняет, - сказала Алейн.
- Ты помнишь, зачем ты здесь. Как много поставлено на карту. Как много жизней тебе предстоит спасти. Моральный абсолютизм хорош только в теории.
- Да, я помню. Что может быть важнее слезинки ребенка? Слезинки двух детей.
- Дело не в арифметике. Но мы решили, что лучше так. В данном случае так лучше. Да, это обман людей. Но...
Алейн вспоминала себя. Вот почему все случилось так странно. Она тогда думала, что просто внезапно повзрослела. После каникул с несчастным случаем вдруг полностью сменились интересы, образ жизни. А что ей было делать, женщине ста двадцати лет, с личностным опытом больше, чем у кого-либо из живущих на Земле -- в теле одиннадцатилетней несмышленой девочки-школьницы?
И ничего в этом не менял тот факт, что она лишилась собственной памяти. Человек -- это все-таки не память. Человек -- это кера. Личность.
И ведь мама чувствовала это. Никто другой не заметил, а она поняла. Но со временем привыкла и смирилась. К хорошему быстро привыкают, а ее дочь стала просто идеальной с любой точки зрения. Отличница, комсомолка, спортсменка, как любили тогда говорить... всеми обожаемая красавица.
Только сейчас, рядом с Дьеном Алейн вдруг осознала всю глубину одиночества, в котором жила все это время. Все пятнадцать лет -- не с кем поговорить. Все вокруг вроде бы и неплохие, но кто мог бы понять ее проблемы?
Всем казалось, что у нее нет проблем, да и быть не может. Поэтому, возможно, трагедия с Дениской показалась ей почти облегчением. Это была по крайней мере боль, понятная каждому. Ее жалели или осуждали -- но ее, во всяком случае, понимали. Об этом можно было рассказать: 'у меня умер больной ребенок'. Это было что-то житейское, ясное, не выходящее за пределы понимания.
Основное же, общее ее страдание было сильнее и глубже -- и непонятно не только окружающим, но и ей самой.
Это было похоже на боль, до того привычную и постоянную, что человек уже и не понимает, что это боль. Ему это кажется нормальным состоянием. Все время ходить мысленно морщась и стискивая зубы, опустив плечи и экономя движения, чтобы не усилить боль. Ему кажется, что иначе и не бывает -- потому что другого состояния он никогда не знал. Он предъявляет к себе точно такие же требования, как к здоровому, не делая скидки на боль -- ведь боли как бы и нет.
И вдруг -- вот сейчас -- эта боль начала проходить. Алейн поняла, чего была лишена, и чего так страстно, так долго жаждала. Она поняла, как жила все это время.
Она заплакала, ткнувшись носом в плечо Дьена. Он обхватил рукой ее затылок и тихо гладил. Потом Алейн взглянула в лицо Дьена, его глаза были влажными и блестели.
- Дьен, ты что? - благодарность и нежность залили ее. Много-много лет никто не плакал из-за нее. Дьен грустно усмехнулся уголком губ.
- Уже все. Уже ничего. Самое худшее позади, больше такого уже не будет. Знаешь... все-таки хуже изоляции, наверное, нет ничего.
Он замолчал. Алейн стала вспоминать и поняла, что просто не знает до конца, о чем он говорит. И вспомнила, что и никогда не имела доступа к этим его воспоминаниям. Но про изоляцию она знала -- когда-то Дьенар около сорока лет провел в полном отрыве от Союза Тайри.
