и слегка вьются. Большие темные глаза смотрели на меня ласково, но, как мне показалось, с укором.
– Рагуил, – сказал я, – нынче у меня день седьмой, и я его не нарушу. Ибо Господь наконец-то мне его даровал.
– Я пришел навестить тебя в твой затянувшийся седьмой день, – ответил архангел. – У меня нет к тебе дела, просто я думал, что ты будешь рад короткой встрече.
Я сел и уперся ладонью в сухую землю. Между моих пальцев торчали сухие былинки. Я не знал их названия, как не знал имени доверчивой ящерки, я не обременял свою память тем, что в трудах моих было бесполезно.
– Добро пожаловать, Рагуил. Встрече я рад, хотя необходимость говорить удручает меня. Я надеялся хотя бы немного помолчать.
– Да, ты довольно речей держал в своей жизни. И часто ты возвышал голос до львиного рокота, до пронзительного медного звона… – он задумался. Очевидно, он, не знающий усталости, наконец-то понял меня… впрочем, мог просто согласиться из любезности, а это означало, что ему снова от меня чего-то нужно.
Устал я, и устали ноги мои от хождения, и устал голос мой от обличительных слов. И все чаще вспоминал я мудрость Соломонову: скудоумный высказывает презрение к ближнему, но разумный человек молчит. Устал я высказывать презрение к неразумным, лживым, преступным, беззаконным, коварным моим ближним, устал, Господи, устал трепетать – не обнаружится ли в обличениях моих скудоумие мое… И вот приходит этот, в алом плаще, увлекает меня прочь от молчания моего, от благоразумия моего…
На поясе у него была кожаная фляга. Он отцепил ее и протянул мне. Я хотел было ответить, что по желанию Господа моего в ответ на жажду из-под этого камня забьет родник, но промолчал, ибо сказано: не искушай Господа Бога твоего. Флягу же взял и сделал два больших глотка.
– О чем ты вспоминал все это время, друг Даниил? – спросил он.
– Ни о чем, – ответил я. – Память – тяжкое бремя, и если бы Господь лишил меня памяти, это было бы лучшим прощальным даром тому, кто оставил службу.
Он улыбнулся – его лицо было юным, а память, надо полагать, как у молодого бойца, не позволяющего воспоминаниям смущать сердце перед завтрашним боем. Воспоминаний же у Рагуила скопилось куда более моего, ибо он был – от сотворения мира, а я… а я?.. От вавилонского пленения?..
– Но если Он, зная твое желание, оставил тебе память, стало быть, Ему это для чего-то надобно?
– Стало быть, я готов к тому, что придется служить Ему своей памятью… – проворчал я, всем видом являя покорность.
Он поднял голову, прекрасную голову вечного юноши, почти отрока, с тонкими чертами, со светлой чистой кожей, распространяющей легкое сияние, и взглядом позвал кого-то издалека. Затем опять повернулся ко мне.
– Ты думал сейчас о моей юности, друг Даниил. Ты бы не хотел попросить о том же для себя?
– А что я стану делать с молодым телом и с красивым лицом? В пустыне они мне ни к чему, Рагуил. А если я приду к людям, то они мне доставят множество хлопот.
– Однако тогда, когда твое служение начиналось, твоя красота тебе не мешала…
Я невольно улыбнулся – было ли красотой то, чем наделил меня Господь? Все мы, отроки на службе царской, отобранные за миловидность и способности, имели жесткие черные кудри, падающие на лоб и плечи, крупные, но при этом тонкие носы, у иного – с заметной, у иного – с едва видимой горбинкой, яркие округлые губы, полные щеки и тело мягких очертаний, отменно выкормленное и изнеженное прикосновениями мягких тканей. То, чем я сделался потом, вылепила из меня служба, высушив тело, расширив и выпрямив плечи, сделав мышцы ног подобными железу, как полагается всаднику, убрав обрамленные девичьими ресницами глаза, влажные и с поволокой, под упрямо сдвинутые брови. Вот разве что глаза… Никогда они не были черными, как оливки или мелкий виноград… Глаза мне Господь даровал неожиданно светлые и зоркие…
Когда мужчина и женщина подошли, я посмотрел в лицо сперва ему, потом – ей, решив, что женщина, не носящая покрывала, должна быть готова к любопытным взглядам.
Он был красив, как воин, и его, как меня когда-то, вылепила служба. Я узнал эти широкие и прямые плечи, крепкую. но стройную шею, короткие черные волосы человека, которому недосуг лелеять кудри. Уверенный взгляд темных глаз обличал в нем человека, способного своим голосом управлять толпой. Он носил подстриженные усы, но бороду брил, и под распахнутой рубахой я видел широкую волосатую грудь, еще один несомненный признак мужества.
Женщина была одета на мужской лад, что меня почти не удивило, – она и короткими волосами походила на гречанку, подражающую мальчику-эфебу. Но черты ее лица я бы назвал безупречными. Это была та правильная красота, которая настолько знает себе цену, что презирает умащения и прикрасы. Тело было стройное и соразмерное, как бывает иногда у молодых женщин, родивших всего лишь одно дитя. Темно- русые волосы, вьющиеся от природы, падали на лоб, едва ли не до самых глаз, и она гордо несла голову, не обремененную диадемами, серьгами, лентами, шея же у нее была открыта, и этим она тоже напоминала деятельную быстроногую гречанку.
– Так вот кто нуждается в моих воспоминаниях, – произнес я, обращаясь к Рагуилу. – Но ты знаешь мою жизнь гораздо лучше, чем я сам, почему бы тебе не рассказать то или иное событие?
– Вот он, Даниил, первый из призванных, – сказал архангел, обращаясь к мужчине и женщине. – Первый, убедившийся в том, что имя есть судьба.
– Слыхал я такую версию, – отвечал мужчина. – Но вот у меня сослуживец назвал сына Данилой. Так такого поросенка еще поискать! Это не суд Божий, а… а…
Он замялся, не осмеливаясь смущать архангельский слух заковыристым словом. Женщина подтолкнула его локтем, приказывая укротить вольный язык. Я же посмотрел на них с любопытством – это были какие-то новые люди, и новизна выражалась не только в одежде и прическе волос. Их обращение с архангелом смущало меня – они словно не видели полупрозрачных и похожих на две восходящих к жаркому небу струи дрожащего воздуха крыльев.
– Разное бывает, – согласился Рагуил. – Я от сотворения мира наблюдал за справедливостью и потому знаю: среди тех, кто устранял зло, немало было людей, носивших это имя. Только не все его открывали. Как-то во времена вавилонского плена евреев был в неком городе храм. Название города вам ничего не скажет, а потом, в рукописях, его ничтоже сумящеся книжники обозначили как Вавилон. Ну да Господь им судья…
Мужчина и женщина вслед за архангелом невольно улыбнулись.
– Сладу нет с этими книжниками, – продолжал Рагуил. – Все, чего не забудут, – то переврут. А поколение спустя их враки уже возводятся в степень непреложной истины. Ну, Вавилон так Вавилон. Был там храм бога Бела с идолом в виде медного дракона со страшной раскрытой пастью. Простые люди, глядя на эту пасть и слушая россказни жрецов, готовы были отдать последнее, лишь бы жуткий гад их помиловал и прямо там, в храме, не принялся жевать…
Странные эти речи предназначались для людей по натуре своей смешливых. Рагуил откровенно хотел быть приятным этой женщине и этому мужчине, однако он мог бы выбрать что-то иное, а не дело, стоившее мне первых седых волос.
– Жрецы, как оно и положено жрецам, требовали, чтобы народ приносил Белу жертвы. В храм вносили туши животрых, убитых на площади с соблюдением всяких правил и установлений, клали их перед драконом, потом все выходили, а храм снаружи опечатывали – как теперь принято говорить, для чистоты эксперимента, – Рагуил употребил слово, которое непременно должно было понравитьвся собеседникам. – Утром оказывалось, что туш нет, зато драконья пасть – в крови. И все были довольны, что удалось откупиться от страшных кар, только вот все хуже жилось людям небогатым, которые отнимали кусок у детей, лишь бы побаловать идола. Но они не роптали – вот что было страшнее всего.
– Разве Христос не говорил о покорности? – спросила женщина с понятным удивлением – призыва к бунту в Евангелиях еще никто не вычитал, а архангелы не могут выступить за пределы Закона Христова. Вот только задать этот вопрос должен был мужчина, а она – молчать, поскольку рассуждать о тонкостях веры – дело мужское.
– Он также изгнал из храма торгующих, – напомнил Рагуил. – Так вот, на плач женщин, которые не знали, чем завтра кормить детей, пришел в город некий человек, роста среднего, в пропыленном плаще, и
