языки по книжкам и даже не всегда понимал Клавароша, который и сам норовил побольше говорить по- русски. А немец Шварц изъяснялся исключительно по-русски, да еще занудно-возвышенным штилем, хотя мог и простонародное словцо ввернуть. В книжке-то хоть час гляди на буквы, пока их сочетание не сделается понятным. А живая речь – как воробей, булькнуло-квакнуло – и не поймаешь.
Сбежать было невозможно – где-то, справа и слева, спереди и сзади, находились Демка и мальчишки.
Саша прошелся со своей шляпной картонкой взад-вперед, как бы разглядывая дома, прошелся вдругорядь, остановился как бы в задумчивости – ну, не было подозрительных особ, говоривших на французском! Он ощутил страшную неловкость от своего положения – казалось, все мимобегущие девки, бабы и женщины мещанского сословия глядят на него с хитростью и издевкой: видим, мол, кто ты таков под твоими юбками!
А тут еще горе – мужик стал на него поглядывать. Вот так – ворота особняка, вот так, напротив и наискосок, стоит в мнимой задумчивости Саша, а вот этак – мужик, совсем неприятной наружности, скуластый, узкоглазый, и лицо такое темноватое…
Саша перешел подальше – вот только мужского внимания ему сейчас и недоставало. Мужик за ним не последовал, но поглядывал. Стоял себе, ковырялся пальцами в дешевой табакерочке, был делом занят – понюшку брал. Саша остро пожалел, что не пристрастился к табаку, – всякий владелец табакерки имеет законное право хоть полчаса стоять посреди улицы, ублажая свои ноздри, и никто на него не взглянет, дело привычное. Но, с другой стороны, дамы еще только осторожно подступались к новой забаве, и модистка из французской лавки, нюхающая посреди улицы табак, как раз и привлекла бы к себе ненужное внимание.
Мощно и с немалым наслаждением чихнув, мужик спрятал табакерку и направился к Саше. Теперь было видно, что он простого звания – кафтан из дешевой каштанового цвета байки, без позумента, башмаки простые, ни кружевца, ни строчки золотного шитья. И черные волосы убраны просто, не напудрены, схвачены сзади ленточкой, и только, жесткий хвост торчит метелочкой, а шляпа – самая что ни на есть дешевая. Не то чтобы книжник Саша разбирался в ценах на шляпы, но видывал в архаровском особняке и очень дорогие, с плюмажами, с бриллиантовыми аграфами. В этой же не иначе как под дождем прогуливались.
– Искать кого изволите? – полюбопытствовал мужчина, улыбкой показывая свою доброжелательность.
От улыбки глаза сощурились и совсем исчезли, губы же раздвинулись неестественно, отчего широкое лицо сделалось весьма неприятным.
Саша растерялся. И не сказал ни слова, только отступил назал.
– А я гляжу – такая прелестная барышня стоит. Хотел было услужить, – продолжал мужчина. Теперь Саша определил его возраст – около тридцати. Хотя с такой азиатской рожей точно не скажешь – бывает, встретится калмык-швейцар с гладкими щеками, а ему уж под шестьдесят. Калмыков в прислуге держать все еще модно, их еще детишками в Петербург и в Москву привозят, тут их и выращивают, и женят, но этот, сдается, был иного роду-племени.
– Коли барышня кого поджидает, могу беседой развлечь, так время быстрее пролетит, – сказал сообразительный азиат. По-русски, впрочем, изъяснялся, как природный русак.
Саша все еще молчал. Не имея опыта бесед с прелестным полом, он не знал, чего ждать от такого уличного приставалы и как сделать ему укорот.
– Приятно, коли барышня скромница, – заметил приставала. – Такие скорее прочих себе женихов находят.
Саша смотрел в землю, моля Господа, чтобы на азиата обратили наконец внимание Демка или мальчишки.
– А вот встанем так, в стороночку, – не слишком смущаясь его молчанием, предложил азиат. – Не то проедет карета, а кучера норовят колесами по луже прокатить. Так обрызгает – не отчистишься!
Тут он был прав – и ждать ли чистоты от лужи, в которую всякая пересекающая ее лошадь свою надобность справляет? Саша оказался в неком воздушном объятии – прикасаться к нему азиат не прикасался, но так округлил руку, что Саша вынужден был сделать, охваченный этой рукой, несколько шагов в нужном азиату направлении.
При этом он оказался задом к гореловским воротам.
Это было некстати. Его сюда послали выслеживать гостей, а не любезничать с азиатами. Поэтому Саша попытался проскочить мимо приставалы.
– Да стой же ты, дурочка, не обижу, – прошептал азиат. – Хошь, пятак дам, только постой тут со мной, мне так надо… Стой, говорю…
В Сашино плечо вцепились жесткие пальцы. Азиат сжал их так, что причинил боль, но щурился при этом вроде бы с улыбкой. Тут лишь Саша поглядел ему в глаза и вдруг понял: перед ним – зверь. Азиат так скалился, как будто хотел перегрызть горло.
Самое жуткое – Саша лишился дара речи и не мог даже закричать, чтобы позвать на помощь. А ведь и Демка, и мальчишки были где-то поблизости. Он безмолвно рванулся, но был удержан железными пальцами.
– Стой, дура… стой, говорю… – шептал азиат, глядя мимо Сашиного лица и ничего более не предпринимая. От этого было еще страшнее. А ведь бывает и так, что совсем посторонние люди на помощь обиженным девицам приходят, Саша даже вспомнил такую историю, нужно только сделать нечто…
Догадавшись, он выронил свою шляпную коробку, и она покатилась прямо под копыта лошадей.
Это был сигнал бедствия!
Если бы Демка увидел, как катится эта картонка и никто не бежит за ней следом, он бы уж догадался – дело неладно. Но он не появлялся, и мальчишки – тоже.
Лошади же взялись на Знаменке неспроста – они выволакивали со двора князя Горелова-копыта экипаж. Именно выволакивали – как оно и полагается после дождя, вся улица была в огромных вязких лужах, и хотя сейчас вовсю светило солнце, сохнуть они что-то не желали. Одна вольготно расположилась прямо в воротах гореловского особняка.
Азиат невольно проследил взглядом движение шляпной картонки. Он увидел, как две первые в запряжке лошади вскинулись, насколько позволяли дышло и сбруя. Закричал кучер, шлепнулся на конские крупы кончик длинного кнутв, копыта рухнули на страшную шляпную картонку.
Эта секундная задержка княжеской кареты в распахнутых воротах перед самым поворотом имела для азиата некое значение – он замер, глядя на каретные окна, потом оттолкнул Сашу и побежал по Знаменке вперед, словно скороход, которого вельможи пускали перед своими экипажами.
Саша шлепнулся наземь.
И сейчас, когда непонятная опасность исчезла, в нем проснулись и голос, и соображение.
Азиат не просто впереди кареты помчался – он хотел, напротив, бежать за каретой, и выиграл, сколько мог, форы. Кто-то привиделся ему за каретными окнами, возможно, сам князь Горелов-копыто, а может, князь был там не один…
Саша вспомнил, зачем он поставлен у ворот особняка в женском платье и с дурацкой картонкой, от которой, как и от шляпки в ней, осталась одна пестрая лепешка. Он поставлен следить, выслеживать, выведывать. Особо много ему не разъясняли, он понял только, что князь может вести с кем-то опасные переговоры. И что Архарову нужно знать все досконально.
Саша вскочил с земли и побежал за каретой.
Он понимал, что долго этой гонки не выдержит, но хотел сделать хоть что-то! Чтобы не было потом, на Лубянке, стыдно перед архаровцами.
И добежал до Каменного моста, и перебежал мост, уже не видя перед собой кареты, а видя лишь дорогу под ногами и потеряв всякое соображение. Одно осталось в нем – мысль о необходимости передвигать ноги, побыстрее ступать левой, правой, левой, правой, а получалось все медленнее и медленнее. Наконец он упал.
Карета удалялась, Саша затуманенными глазами смотрел вслед. Он вовеки не подозревал в себе таких способностей – способности перепугаться до немоты, способности бежать, потеряв голову. И ему было странно – он перестал понимать, что такое с ним творится.
