Отчасти это объяснялось тем, что бегал он очень редко и едва не задохнулся.
Какие-то добрые бабы попыталсь ему помочь – подняли, оттащили в сторонку, усадили наземь, прислонив к столбику ворот, стали расспрашивать, но говорить он не мог. Как только чуть наладилось дыхание – сгорая от стыда, поблагодарил по-французски, незнание русского избавляло от объяснений. И слушал сочувственные домыслы, понимая, что все его подвиги – глупость невообразимая, сплошное дурачество…
Был миг обиды – почему сгоряча отправили его, переодетого и неопытного? Есть же в полицейской конторе свой знаток французского – Клаварош! Почему было не послать за Клаварошем Макарку, а делать заведомую глупость?
Он и не заметил, что поблизости остановилась карета.
Тот, кто сидел в экипаже, послал человека разузнать – с чего вдруг на неподходящем месте сгрудились бабы, не проехать, не пройти.
Бабы и принялись наперебой доносить – кто-то видать, гнался за девкой-француженкой, неслась, себя не помня, рухнула, теперь вот вроде и в себе, но и не в себе, бормочет невнятицу. И нашлась умница, которая видела – за девкой гнался зверовидного образа кавалер, размахивая саблей.
Человек подошел к дверце кареты, дверца приоткрылась, он тихо доложил о разведанном и получил краткое приказание.
Саша, которого добросердечные бабы загородили своими подолами от всего мира, ничего этого не заметил. Он понимал, что нужно вскочить, прорваться сквозь бабье кольцо и дать деру, но от расстройства чувств совсем одервенел. И то – не часто ему доводилось в последнее время испытывать потрясения, разве что Архаров прикрикнет.
Он осознал беду, когда бабы расступились, а крепкая мужская рука, пробившись сквозь юбки ему под коленки, рванула вверх, другая рука тут же поддержала спину – и Саша, все еще тяжело дыша, поехал по воздуху.
Рванулся было – да опоздал. До распахнувшейся каретной дверцы оставался лишь шаг – и Саша впорхнул в карету, распростерся на полу. От ужаса он зажмурился.
– Гони! – услышал он негромкий мужской голос, и тут же дверца захлопнулась.
Много всякого творилось на Москве – а вот чтобы посреди улицы похитили архаровца, закинули в карету и увезли вскачь – так это впервые!
Саша себя архаровцем, понятное дело, не считал – он был тих, задумчив, опрятен и в часы отдыха, когда не хотелось читать, более всего любил клеить красивые аккуратные конверты из плотной бумаги – это добро всякий секретарь заготавливал для себя сам. Но, служа полицмейстеру, он часто привлекался для канцелярских дел в Рязанском подворье и, как Устин Петров, не делал большой разницы между полицейской конторой и личным делопроизводством Архарова. С точка зрения Москвы Саша был чудаковатым, даже с придурью, но все ж – архаровцем.
Карета выкатила на тот самый Каменный мост, по которому, четверти часа не прошло, унеслась карета князя Горелова-копыта. И уже на мосту к Саше обратился звонкий женский голос, причем – по-французски. Он поднял голову и увидел даму.
Молодой он бы ее не назвал – даме было куда за двадцать пять. Поверх серо-голубого платья, понизу отделанного большими курчавыми рюшами, дама куталась в атласную накидку, ярко-голубую, с капюшоном, который был отделан по краю тоненьким таким забавным кружевцем. Рядом сидела другая женщина в коричневом платье и коричневой же накидке без всякого кружевца – видать, компаньонка. И тоже немолодая – за тридцать.
Не то чтобы Саша так уж разбирался в дамском возрасте – он даже на архаровских сенных девок глаз не подымал, но тут он как-то сообразил – не девицы…
Дама по-французски осведомилась, хорошо ли себя чувствует мадмуазель и как ее звать.
Саша молчал. Положение было дурацкое.
Компаньонка уверенно выразила опасение, что от пережитых опасностей у мадмуазель происходит нервная горячка.
– Но вы француженка? Вы из Франции? Одно только слово скажите! – допытывалась дама, и склонилась к Саше, и белые пальчики коснулись его щеки, проскользнули к затылку, женский аромат, сладкий и пряный, овеял его, обеспокоенное лицо незнакомки вдруг оказалось совсем близко…
– Да, мадам… – тихо отвечал Саша. И ничего удивительного – от волнения еще и не то ответишь.
– Какое счастье! Сам Господь посылает тебя нам, моя красавица! – воскликнула дама. – Где бы ты ни служила – переходи ко мне, моя прелесть, я положу тебе жалования вдвое больше! Моя Туанета, дрянь, шлюха, сбежала с толстым торговцем! Он даже не пудрит волос, а стрижет их, как сибирский варвар! Не отказывайся сразу, ты должна сперва увидеть мое жилье! Туанета оставила платья – я подарю их тебе! Ты за год скопишь себе такое приданое, что в Париже блистательно выйдешь замуж! Ну же, решайся, мое дитя!
– Но, мадам, я не могу… – пробормотал Саша по-французски, – У меня обязательства…
У него и до этого приключения голос был слаб, а теперь архаровский секретарь и вовсе, пустив петуха, словно пятнадцатилетний мальчишка, удивился бы собственному писку, когда бы имел силы удивляться.
– Какие глупости! Камеристка мне необходима…
Карета катила по Замоскворечью, и Саша, сидя не полу, не видел, куда его везут, а женщины наперебой расписывали его будущее счастье. Даме нужна была девица для услуг, непременно француженка, и коли Саше не угодно упустить свой шанс, он обязан соглашаться!
– Я служу уж второй год, премного довольна, – усватывала и компаньонка. – У себя в Компьене я никогда не заработала бы на такие кольца, как эти, полученные в подарок от хороших господ!
И показала руку, на которой как раз и сверкали четыре перстня, показавшиеся Саше подозрительно огромными. Тут же была предъявлена и табакерочка, и золотая мушечница с эмалевой крышечкой, и даже предложено прямо в карете налепить Саше на личико мушек – и главным образом на лоб, потому что такая мушка означает скромность.
Зная неплохо французский, худо-бедно немецкий, читая с лексиконом по-английски и разбирая неизбежную для образованного человека латынь, Саша решительно не знал особливых языков щеголей и щеголих. А было их немало – язык веера, язык налепленных на лицо и грудь мушек, язык цветов. Красавицы вели с поклонниками беззвучные разговоры, умея ловко назначить час свидания или же предупредить о некстати вспыхнувшей мужниной ревности.
Полагая, что Саша, как подсказали жалостливые бабы на Знаменке, служит в какой-либо лавке на Ильинке, хозяйка экипажа и ее подруга толковали между собой так, как если бы он понимал, что значат эти «галантные», «тиранки», «злодейки», «шалуньи», «кокетки», и до него не сразу дошло, что речь идет о содержимом мушечницы, об этих крошечных кружках из черного муара и тафты, даже из бархата, придававших столько смысла жизни щеголихи. Расшалившись, дама и ее компаньонка даже налепили друг дружке на лица, впридачу к уже украшающим их, хозяйке – около левого глаза мушку «влюбленная», компаньонке же с хохотом – на кончик носа, и эта обнаглевшая мушка по справедливости звалась «дерзкая».
Зазевавшийся Саша не сразу понял, что пора сопротивляться, и заполучил две мушки рядышком на левой щеке, что означало склонность к галантным похождением и жажду поцелуя.
– У нас мало времени, – сказала дама, поглядев на дорогие часики, висевшие у нее на шее.
– Я говорила, что незачем заезжать к этому варварскому князю, – отвечала компаньонка. – После того, как они с Перреном так страшно кричали друг на друга, я еще удивляюсь, что он вообще у нас появляется.
– Это все из-за глупости, которую сделал де Берни. Ему, когда стало ясно, кто любовница того петербуржского офицера, следовало послушаться князя, оставить офицера в покое и отпустить его с миром. А он продолжал игру…
– И доигрался. Но кого бы не соблазнил тот прелестный букет лилий?
– Не для меня он добывал тот букет, это был бы слишком дорогой подарок. Я едва выпросила его на два вечера поносить…
Саша навострил уши – вот теперь разговор сделался весьма любопытным!
– Будь умницей, Розина, – сказала дама, – и мы вместе, отделавшись от Перрена, уедем в Петербург. Но
