Архаровцы сразу не решились подойти. Тогда он медленно пошел обратно.
С ним редко случалось такое диво, как ощущение своей неправоты. Он еще мог, сгоряча или от удивления, назвать себя вслух дураком, но это относилось к чему-то сиюминутному и легко исправимому. То, что ввергло Архарова в хандру, не было сиюминутным, а если вдуматься – то и исправимым. Когда бы причина лежала вовне – он бы, пожалуй, схватился с ней, с этой причиной, в поединке. Драки он не боялся никогда. Но как же драться с самим собой?
Что причина в нем самом – он знал доподлинно.
Сейчас он осознавал, что был несправедлив к архаровцам – им не обязательно было сразу понимать, почему командир озверел, и даже скверно было бы, кабы они это поняли. Архаровцы, выходит, не виноваты. Эта французская Жанетка-Лизетка (Архаров прекрасно помнил ее имя) тем более не виновата. У нее появились деньги, она вернула долг – что тут такого? Значит – сам себя вверг в это мрачное состояние.
И хорошо, что Бог послал Матвея. Во взыгравшей злости на пьяного доктора и в хохоте Архаров как-то разрядил свою закаменевшую, темную и тяжелую, как весь гранит петербургских набережных, хандру.
Подробнее разбираться он не стал, а вернулся в кабинет к Матвею.
– Сейчас посадим тебя в карету и будем возить, пока не найдешь дом того цирюльника, – пообещал он.
– Помилуй, Николашка! Москва-то велика, а я за эти дни ее вдоль, поперек и наизнанку обшарил! Это что же, мне…
– Вот именно. Жить будешь в карете, есть, пить, спать и гадить, пока не добудешь цирюльника.
– И это за все мое добро к тебе?! А архаровцы? Они тоже?..
– Они сменяться при тебе будут. Эй, орлы!
В дверях явился подбитый глаз Тимофея.
– Тимофей, вели Ушакову взять извозчика и подогнать сюда. Потом сядет с господином Воробьевым и будет ездить, пока не найдут нужного дома. Понял, Матвей? И не вздумай только поить Ушакова! Он за это в нижнем подвале спиной заплатит, а ты… с тобой я такое придумаю, что ты ему позавидуешь.
Архаров сказал это как можно более мрачно.
– А Сергейко не пьет более, – сообщил Тимофей.
– Это как?
– Ему видение было.
Архаров хмыкнул.
– Что за видение? – спросил строго.
– Сатана к нему в окно лез, к пьяному.
– Ну вот, глядишь, и от сатаны польза… – буркнул Архаров. – Давай, забирай доктора, и чтоб без добычи не возвращался!
Матвей, стеная и требуя, чтобы перед путешествием хоть покормили и малой стопочкой утешили, пошел прочь, но, когда он уже перешагнул порог, Архаров окликнул его:
– Матвей! А в Тверь зачем ездил?
– В Тверь? – переспросил Матвей. – А убей – не скажу. Когда ехал – помнил, кого мне в Твери было надобно. И я его там встретил. Но о чем мы говорили, что он мне поведал? Может, коли опять столько выпью, то вспомню. А?
И посмотрел на Архарова с надеждой.
– А вот велю Ушакову тебя с моста в реку вывалить – глядишь, и поможет, – отрубил Архаров. – Тимофей, скажи, чтобы мне этого голубчика с ветерком прокатили, чтобы весь хмель из него выдуло. А мне – мою карету подавать. Домой поеду.
Архаровцы молча смотрели, как он забирается в карету, как кучер Сенька щелкает кнутом.
– Слава те Господи, – сказал Тимофей. – Завтра тоже день. Авось за ночь отойдет…
– Так как разделяемся? – спросил Федька. – Кто-то должен на Ильинку пойти. Марфа-то не зря просила и днем, и ночью караулить.
– Я не пойду, – наотрез отказался Захар Иванов. – Я и так там который день живмя живу, а вся награда – изругал да чуть не прибил.
– Пойдешь! – повысил голос Тимофей. – Ты-то видел того крымского татарина, не то черкеса, а более никто не видел. Коли Марфа полагает, будто он на рулетку покушался и калмыка убил – то, поди, неспроста. Клашка, пойдешь с ним на пару. Ты чем займешься, Федя?
– Я в Замоскворечье бы подался, дельце у меня там недоделанное, – отвечал Федька. – Тогда-то не удалось выследить, кто землю на берег привозит, а надобно.
– Дались тебе эти землекопы! – скривил рожу Демка. – Мало ли, что у покойника ногти были грязные? Упал где-то, руками за землю ухватился. А ты уже и пошел комедии сочинять, как господин Сумароков.
Драматург был на Москве личностью до того известной, что его даже не ходившие по театрам архаровцы знали.
– Нет, братцы, нюхом чую – там что-то будет…
Подъехал на извозчике Сергей Ушаков, вошел в полицейскую канцелярию, вывел очень недовольного Матвея. За ними шел Устин, глядя себе под ноги.
– Ну, откуда мне помнить, где меня носило?! – жаловался Матвей. – Точно помню одно – кто-то из тех цирюльников жил в Кадашах, и уж оттуда мы поехали к другому, поворотя налево у поваленного забора…
– Так вы в Замоскворечье? – быстро спросил Федька.
– Выходит, так, – отвечал Ушаков.
Федька похлопал себя по карманам.
Карманы у кафтанов и мундиров были довольно велики – и архаровцы таскали в них всякое полезное для службы добро. У Федьки там лежал кошелек, ключ от задней двери дома, где он снимал комнату, табакерка – чтобы в обществе быть не хуже прочих, а также огниво, два толстых свечных огарка, зеркальце (Шварц научил его использовать для наружного наблюдения), несколько сладких сухариков (а это уж подражание вкусам командира), моток прочной веревки, чистая свернутая тряпица, оторванная во всю длину от старой простыни. Нож он носил на поясе и скрытно – под камзолом.
Словом, все необходимое архаровцу имущество было на месте.
– Возьмите меня, братцы! – попросил Федька.
– Садись.
– Вот ведь неугомонный… – пожаловался Тимофей, глядя, как Федька уезжает в Замоскворечье. – И куда его несет?
– Точно, что несет, – согласился Демка. – Устин, чего нос повесил?
Бывший дьячок посмотрел на него озадаченно.
– Говоришь, несет его, Демушка? А и точно – подхватило и несет… Как листок ветром…
– Ты о чем это?
Но Устин не ответил.
Очевидно, в этот день на Лубянке каждый задавал себе вопрос: Господи, что это со мной происходит и за что мне это? Вот такой выдался день, посреди многих, когда Архаров попытался заглянуть себе в душу, но правду увидеть не пожелал, а кроткий Устин, можно сказать, на пороге обители и в мечтах о постриге и монашеском подвиге, вдруг осознал свое родстве с буйным и шумным Федькой по одному лишь ощущению: он понял, что Федька помчался навстречу судьбе, а сам он уже сутки шел навстречу судьбе, и пускай шел пешком – все равно несло его, как будто весь он состоял из не имеющей веса души.
А куда? Вот то-то и оно. Устин знал, что их с Федькой подхватило и тащит в одном направлении.
Федька же, проезжая улицами, которые уже сделались хорошо знакомы, маялся оттого, что лошадка нетороплива.
Что-то должно было случиться.
Именно так ощущал этот вечер и Левушка.
Он скрылся от Архарова, с глаз подальше, поехал к родне, однако там произошел некий казус – юная кузина, одиннадцати лет от роду, трогая кружево, выбивавшееся красивыми волнами между бортов кафтана, обнаружила ленту, потянула – и на свет явился медальон с портретом Вареньки Пуховой.
– Ах, кто это? Кто такова? – тут же оживились дамы и девицы, а крошка-кузина, уже одетая на взрослый
