За дверью раздался топот, крик «Дементьева в кабинет!», еще какой-то шум.
Архаров смотрел на манифест, от всей души желая… проснуться. Или же обнаружить в себе временное помутнение рассудка.
– Где старый хрен слоняется?! – заорал он еще громче. – Чтоб тут же сюда пригнали!
Опять топот пролетел по коридору, опять незримые архаровцы загалдели. Дверь распахнулась.
На пороге стоял старик Дементьев. Сделал два шага – да и бухнулся в ноги:
– Простите, батюшка, не погубите! Всю жизнь, всю жизнь служил…
Архаров даже несколько обрадовался – выходит, или сон, или помутнение рассудка, но уж никак не правда.
– Вставай и объясни внятно – что ты натворил?
– Сам не ведаю! – с колен возопил канцелярист. – Бегут, кричат! К господину Архарову тебя, кричат! Гневен, кричат, того гляди, пропишет тебе батогов! А я коли по старости описку сделал – так я заново перепишу! Дозвольте только переписать! А я более – ни в жисть, вовеки!..
– Какую еще описку?
– В государевом имени… в титуле…
– Вставай, Дементьев, – раздался знакомый голос, и в кабинет вошел Шварц. – Тут тебе не Тайная канцелярия.
И, обратясь к Архарову, продолжал:
– Это он, ваша милость, видать, молодые годы вспомнил. Я-то знаю, где он служил.
Архаров посмотрел на коленопреклоненного Дементьева даже с некоторым уважением.
– Неужто? – переспросил он.
По голосу и лицу начальства Шварц догадался, что обер-полицмейстер несколько смущен.
– А было бы вам, сударь, ведомо, что по меньшей мере три четверти дел, что Тайной канцелярией велись, выеденного яйца не стоили, – вдруг сообщил Шварц. – Канцеляристов почем зря драли. Видать, и господину Дементьеву как-то досталось… Иной писарь в государевом титуле ошибется – подскоблит ножичком, выправит, и та бумага идет незамеченной из рук в руки, а иного на том ловят. Много дел, сказывали, было при государыне покойной Анне Иоанновне – когда государыню Елизавету в бумагах попросту «царевной» писали, а не «цесаревной». А то букву пропустят, а то еще в титуле слово забудут – как-то «Величество» написать забыли. А как-то было дельце – не знали, как и выговорить…
– С матерными словами, что ли? – спросил Архаров.
– Еще хуже, нежели ругань по-соромному, сударь. Привезли из Тамбова некого дьячка. Как оно и полагается, пьющий человек. Когда из Петербурга рассылали указы о поминовении сестрицы покойной государыни Анны Иоанновны, царевны Прасковьи, ему пришлось тот указ переписывать. И он по дурости своей вместо «ее высочества» вывел «ее величества». Так и это еще не все. Вместо «Прасковьи» дурак дьячок «Анну» вписал. Получилось такое, что служащие вслух произнести боялись: октября не помню которого дня ее императорское величество Анна Иоанновна от временного сего жития, по воле Божией, преселилась в вечный покой. А государыня-то жива! И еще десять лет после того прожила. Потом, при государыне Елизавете еще того хуже вышло. Прямо в Кремле, в Архангельском соборе вечную память здравствующей государыне провозгласили – спутали «Анну Петровну» с «Елизаветой Петровной». А провозгласил сам епископ Лев, прозвания не помню. Ему плетей не прописали, а только от служения за старостью лет отставили, но вообще за таковые дела коли кому батоги доставались – считал, что дешево отделался. Больше все плети.
– Давно про такие дела не слыхано, – заметил Архаров.
– Царствие небесное государыне Елизавете Петровне, – и Шварц с самой неподдельной благодарностью возвел глаза к небу. – Ваше счастье, сударь, что ныне более нет «слова и дела». Отменила его государыня, за что пошли ей Господь долгой жизни. Хлопот с тем «словом и делом» было поболее, чем с ворами и налетчиками. Один дурак уронит монету с портретом царствующей особы, другой дурак тут же вправе заорать «слово и дело!», а полиция – разбирайся, был ли злой умысел, или не было. А доносов получали – пудами мерили. И все по пустякам. У государынина указа край надорвали, кто-то, спеша мимо, остановиться слушать указ не пожелал, кто-то до того на свадьбе допился, что за здоровье государыни выпить был не в силах…
– Да помню я, – проворчал Архаров. – У нас в полку на коновала донос был – зимой, слушая указ, шапки не снял. Хороший коновал, еле отстояли. Зато радости, поди, было, как «слово и дело» отменили?
– Ох, сударь, одним мановением пера государыня превеликое множество дел о непристойных словах погасила. Прелюбезное было зрелище – как сии доносы охапками выносили и костер из них жгли.
Далее Шварц, поднапрягши память, сообщил Архарову год – кажись, пятьдесят четвертый, когда государыня Елизавета, составляя свое Уложение, велела писать царский титул отменно крупными буквами и осторожно, а при ошибке переписывать, порку же и ссылку в Сибирь отменила.
– Как же… – проворчал не встающий с колен Дементьев. – Долго еще потом…
– Не ври, – сказал ему Шварц. – Для чего звать изволили, ваша милость?
– Вон, взгляни, – Архаров протянул ему подметный манифест. – Тебя в сей грамоте ничто не смущает? Коли нет – я, выходит, из ума выживать начал. Рановато, ну да что ж поделать?
Шварц взял лист, начал про себя читать – и вдруг рассмеялся.
Смеялся он редко – куда чаще в комических случаях воздевал вверх перст и произносил ехидное нравоучение.
– Чего ты там вычитал? – спросил Архаров. – Дементьев, вставай, оставь дурачество…
– Извольте радоваться, – охотно отвечал Шварц. – «Я, подлинный император Петр Феодорович, государь, своим языком именно указ во всю Россию публикую, кто моего указу не слушает: и прочая, и прочая, и прочая». Точка. Именно так, как я прочитал.
– Твое мнение?
Шварц просмотрел подметное безобразие до конца и задумался.
– Ваша милость, я в русской грамматике не профессор, однако сдается мне, что при всей глупости сочинения в нем нет ни единой грамматической ошибки. Очевидно, маркиз Пугачев завел-таки себе толкового секретаря.
– Не то!
Шварц опять углубился в документ – и вдруг понял.
– Ваша милость, Николай Петрович, соблаговолите объяснить, для чего вы сей указ нашим канцеляристам переписать давали? Для какой надобности?
– Вот! – воскликнул Архаров. – Стало быть, я еще в своем уме! На наш лад писано! Карл Иванович, вот как Бог свят – никому переписывать не давал, а как сей указ на стопку наших бумаг взгромоздился – понятия не имею. Дементьев! Встанешь ли ты добром, или тебя за ворот вверх тянуть?!
Канцелярист с кряхтеньем поднялся, и тут же ему был сунут под нос подметный манифест.
– Точно, у нас писано, моя наука, моя школа… – пробормотал он.
– Ваша милость, не извольте беспокоиться, – быстро сказал Шварц. – Я сейчас же докопаюсь. Это может выйти нешуточное дело.
Выхватив у Дементьева манифест, он прямо на глазах исчез – только дверь хлопнула.
– Поди за ним, Дементьев, – распорядился Архаров. – Он, я чай, сгоряча у всей канцелярии почерка сличать примется. Помоги там ему.
Но Шварц поступил иначе – он собрал всех бывших в палатах Рязанского подворья архаровцев и стал дознаваться – был ли сегодня принесен очередной манифест от самозванца. Клашка Захаров вспомнил – точно, кто-то из десятских прислал сие художество, отобрав у купца в лавке, и там же должна была быть записка о купце и его местожительстве. Пошли в канцелярию искать записку.
Окончательной правды, конечно же, Шварц не узнал – а предположил, что записка и манифест на чьем-то столе потеряли друг дружку. И кто-то из канцеляристов, увидев бумагу, писаную принятым на Лубянке почерком, не мудрствуя лукаво, положил ее на стопку других деловых бумаг – чтобы не болталась где попало и не завалилась под стол.
Обо всем этом он четверть часа спустя доложил Архарову.
– То есть, некто из наших канцеляристов подрядился у предателей копиистом служить? – уточнил Архаров. – Тогда требуется более тонкое дознание. Тащите сюда Дементьева! Он всех на свой лад писать
