склонился в поклоне. – Штоф водки, огурцов миску, подовых пирогов с мясом и с капустой, пожирнее, что там у вас еще найдется, все тащи! А вот всегда было мне любопытственно знать, откуда те трагедии берутся. Неужто садится человек и, глаза в потолок уставя, вот так прямо принимается сочинять?
– Видел ли ты мою трагедию «Синав и Трувор»? – спросил драматург.
– Видывал, – тут же преспокойно соврал Архаров.
– Ну и что скажешь?
– Изрядно. Потому и спрашиваю, что понять не могу – откуда все сие к тебе, сударь, в голову попало? В истории вычитал? Либо сам все изобрел?
– В истории, пожалуй, вычитаешь! – вдруг возмутился Сумароков. – История скупа! Три, четыре слова скажет – и замолкает! Был-де такой-то князь – и помре! А ты изволь из них выводить идеи и характеры!
– Так где ж там те три или четыре слова? – преспокойно продолжал расспросы Архаров.
– А на что тебе?
– Уразуметь хочу. Я-то писать неспособен, когда что надо накалякать – своему Сашке диктую, он пишет, я руку прикладываю.
Вот это было чистой правдой.
Перо не слушалось архаровской руки, брызгало, баловалось, и простые слова тут же делались загадками – приходилось выговаривать их беззвучно губами, чтобы понять, из каких букв они состоят. И то – случались словечки, которые Архаров смолоду всякий раз писал иначе, потому что запомнить их правильный вид был не в состоянии. Тут, он, кстати, не был оригиналом – три четверти дворянства именно так и излагало на бумаге свои мысли, всякий раз изобретая особливую грамматику и орфографию.
– Ну, уразуметь мудрено. Вот сказано в истории, что Киевское княжество с трех братьев пошло, звали их – Рюрик, Синав и Трувор. И про походы немного. Я стал рассуждать – для трагедии не только кавалеры потребны, должна быть еще благородная героиня… ну, где ее, дуру, взять? Ага, думаю, потребна мне княжна! Коли просто киевская княжна, так и трагедии никакой – честным пирком да и за свадебку. А пусть, думаю, она новгородского посадника дочкой будет. Кто тогда новгородским посадником был и наплодил ли дочерей – никому неведомо. Далее – имя. Ну, черт ли скажет, как тогда княжон крестили – да и святого крещения не было. А при Новгороде – Ильмень-озеро, слово звучное. Стало быть, вот у меня уже и есть княжна Ильмена. А посадник пусть будет Гостомысл.
– Ишь ты! – восхитился Архаров. – Вроде пока все просто. Да что ж это водки не несут?
– Просто, да не всякому дано! Вон историю всякий кадет в Петербурге читал, потому что заставляют. Что ж все кадеты не сели да каждый по трагедии не написали? Потому что вас, читателей да зрителей, прорва, а Сумароков – один!
– Вот уж точно, – проворчал Архаров. – Да только не вопи так, сударь, люди озираются. А что, коли, скажем, государыня бы вычитала в истории про иных каких-то князей да велела написать трагедию – и написал бы?
– А что ж! Коли велела бы… Так ведь ей судьба российского театра безразлична! После чумы подал я проект об учреждении театра московского, и тут же подал свой проект Ванюшка Дмитревский. Ну, казалось бы, один – знаменитый драматург, вся Россия над его трагедиями слезами обливается! – воскликнул Сумароков. – И второй – театральная душа, сам пьесы ставит, сам на театре играет! И оба готовы душу положить за государственный театр! А государыня возьми да и отдай московский театр на откуп дураку итальянцу! Извольте радоваться – Гроти! А откуда он взялся – никто так и не понял! Гроти! Сказывали, в своем отечестве в балаганах паяцев изображал! Ну вот при нем и дождались – публика в театр не ходит, впору закрывать! Я знаю, государыня меня невзлюбила, полагает – я ее государством править на дурных примерах учу! Вот тоже учитель взялся! А коли даже так?..
Тут наконец пожаловал половой и выставил на край стола все, что было спрошено.
– Да Бог с ними, с примерами, – сказал Архаров. – Про имена мне все понятно… да ты пей, сударь мой, пей и закусывай. Я ведь для того тебя и угощаю, чтобы приятную беседу иметь. И чтобы ты меня вразумил…
– Беседу о возвышенном, – поправил драматург и тут же расплескал по стопкам из тяжелого зеленого штофа мутноватую жидкость. – Твое здоровье, сударь, не прогневайся, не знаю, как по батюшке.
– Николай Петров, – опять же не соврал Архаров. – И твое здоровье, Александр Петрович.
Выпили. Хорошо пошло, мягко, с приятным жаром во внутренностях. Архаров даже удивился – давно не было от водки столь нежного удовольствия. Закусили толстыми ломтями сильно начесноченного сала.
– И сейчас, поди, трагедию пишешь? – спросил Архаров.
– И пишу! Переписываю, вернее сказать.
Архаров насторожился.
– А для чего, сударь?
– Тс-с-с! – драматург изобразил лукавого купидона, прижимающего пальчик к губам. – Ни слова, сударь, не то… тираны не дремлют!..
– Известно, не дремлют, – вполголоса согласился Архаров. Ему не хотелось, чтобы драматург вдруг начал проповедовать борьбу с тиранами как раз тогда, когда удалось удачно начать разговор о переписываемой трагедии. И потому он несколько уклонился от темы:
– Жалко мне тебя, Александр Петрович. Душу ведь свою за театр кладешь, а кто ценит?
– Ни одна собака! – подтвердил драматург.
– Может, лишь лет через сотню поймут, сколь ты был велик, такое часто случатся, – обнадежил Архаров. – Вот ты пропился весь, кафтан пропил, в шлафроке через дорогу в кабак бегаешь, а ведь приходишь домой и сочиняешь трагедию! Не обидно ли это – что лишь правнуки оценят? Я бы с тоски удавился!
– А я, вишь, все никак не удавлюсь! Нет, не все лишь подьячие театром правят, находятся люди тонкого и отменного вкусу, – сообщил Сумароков. – Пирог-то вон прямо на меня глядит.
– Ну так и ешь, для того он сюда поставлен, чтобы съели. Нет, сударь, людей отменного вкуса уж не осталось, нет их на Москве, все в Петербург перебежали…
Это была несложная ловушка – теперь оставалось следить, когда же драматург примется врать, и все разуметь наоборот.
– Ан нет! Не все! Вот послушай – точно так же, как сейчас с тобой, сижу я тут и думаю – пришел бы кто из давних знакомцев и угостил бы стопочкой. Глядь – подсаживается кавалер, говорил мне: а ведь я вас, сударь, признал. И тут же начинает про справедливость толковать. А справедливость есть! Есть Божья справедливость! Сам видел!
Драматург сделался грозен и бухнул кулаком об стол. Посуда подскочила, штоф едва не завалился.
– Ты, брат, потише вопи, – совсем по-простецки сказал, подхватив штоф, Архаров. И Сумароков, понизив голос, рассказал, что бывший московский градоначальник Салтыков, из-за впавшей в запой актерки Ивановой сгубивший представление его трагедии, той самой – «Синав и Трувор», тем, что сам взялся ее разучивать с актерами, прогневал-таки Господа – после того, как он сбежал из зачумленной Москвы, государыня-матушка, осердясь, упекла его в отставку, а на его место прислала князя Волконского. Тот театру не способствует, да хоть сам в те дела не лезет – и на том спасибо. Вот, стало быть, и справедливость!
Этой новости было в обед сто лет, и назначение Волконского состоялось буквально на глазах Архарова, но он слушал так, как если бы слышал про Салтыкова и его преемника впервые в жизни.
Оказалось, что кавалер, что подсел за стол к Сумарокову, всю ту недавнюю историю хорошо знал и был на стороне драматурга. Явил он себя с наилучшей стороны – просвещенным зрителем, из тех, что, сидя в ложах, не амурничают, газет и писем вслух не читают и орехами не трещат. И даже прочитал наизусть прекрасные строчки:
Сумароков повторил собственные строки, возведя очи к закопченному потолку и довольно громко. Но, судя по всему, тут к его гениальности уже изрядно привыкли.
