Архаров ничего прекрасного в виршах не услышал – переложив их в уме своем на презренную прозу, он обнаружил мысль достаточно невнятную: какое отечество и что еще за иго? Про иго он спросил, чего делать не следовало – возмущенный непонятливостью обер-полицмейстера, Сумароков раскричался, пришлось его угомонять, и, надо сказать правду, был миг, когда у Архарова засвербели кулаки.
Но он сдержался и потребовал еще штоф водки. Только тем и вернул сочинителя в благодушное состояние.
– Ты, сударь, малоумен и книг не читаешь, – в благодарность сказал Сумароков Архарову, – но у тебя тяга к искусству похвалы достойна. И ты вот верно скорбишь, что сейчас меня не ценят! Первого драматического сочинителя России не ценят! А он сказал – им, сим нашим соплеменникам, надобно завидовать своим потомкам, которые одни только окажутся достаточно просвещенными, дабы классической трагедией насладиться! Ибо в метком нравоучении кроется спасение отечества…
– Статочно, что так, – согласился на словах Архаров, потому что сам он понимал спасение отечества несколько иначе, особливо – от маркиза Пугачева.
– И тут я говорю ему: сударь мой, мысль об избавлении отечества от тиранов до такой степени не дает мне покоя, что и сейчас, презренный, отверженный и нищий, я помышляю о новой трагедии! Я создам театральное действо нового обличья, которое уж не вызовет в публике скуки, и даже чернь в партере притихнет, слушая монологи! И знаете ли, что он мне отвечал? Что таковая трагедия мною уж написана, сиречь – мой «Дмитрий Самозванец». И что, ее читая, он слезами обливался! Особливо там, где Дмитрий свергнут доблестными боярами, истинными сынами отечества, яко захватчик российского трона, и на смену ему приходит подлинный хозяин, царского рода!
– Ого… – прошептал Архаров. Коли поменять пол, то и получится теперешнее положение дел в Российской империи. О Москве помышляет Емельян Пугачев, объявивший себя лицом царского рода, покойным императором Петром Федоровичем. А ту, что ныне на троне, честит всякими словами и полагает самозванкой…
– И тогда кавалер, едва не прослезившись, говорит мне: сударь, я готов способствовать торжеству Мельпомены! Я в вельможные дома вхож, я добьюсь, чтобы вашу гениальную трагедию в воронцовском или любом ином театре поставили, но только она должна быть несколько короче, да иные стихи несколько переделать.
– И он посмел? – Архаров подивился тому, что, судя по взгляду и голосу, драматург не пришиб кавалера на месте за столь любезное предложение.
– Мог ли я противиться? Когда мне не на что было купить дрова для печки? – горестно спросил Сумароков. – А он тут же выплатил мне аванс, как полагается в отношениях между людьми благородными. И сказал так: я вам эти деньги даю, чтобы вы писали, ни о чем не беспокоясь, а себе как милости прошу: позвольте первому едва рожденные страницы читать и восхищаться!
– Не вопи, сударь, – в который уж раз попросил Архаров. Но удержать драматурга было невозможно – хмель оказался сильнее приличия, и Сумароков, вскочив, царственным жестом запахнул на груди шлафрок и заговорил нараспев, зычным голосом, понижая и повышая его по каким-то неведомым Архарову и довольно странным законам:
Тут стряслось непредвиденное.
Откуда-то из угла возникли три стремительные тени. Одна обрела плоть прямо перед столом, стоя за которым, Сумароков проповедовал народный бунт, и запечатала пылкие уста крепкой ладонью. После чего драматург был стремительно изъят из-за стола и увлечен прочь из трактира.
Посетители загалдели, а Архаров несколько зазевался, разинув рот и глядя вслед похитителям. Тут и его принялись вязать.
Не сообразив сгоряча, кто бы могли быть эти разбойники и налетчики, он, как это с ним всегда бывало, впал в боевую ярость, доверился тайному разуму своих кулаков и с разворота заехал в чью-то подвернувшуюся челюсть.
Драка мгновенно распространилась на весь трактир, и уже невозможно было понять, кто тут за кого и кто – против кого. Архаров же оказался в веревочной петле, прижавшей руки к бокам, и был вытащен на темную улицу вслед за Сумароковым.
Но тут, хоть и с опозданием, положение прояснилось: Архарова уже пытались затолкать в карету с опущенными занавесками, когда из распахнутых дверей трактира донесся покрывающий общий шум вопль:
– Стрема! Архаровцы!
Архаров понял, что произошло, и преспокойно сам полез в карету, предвкушая, сколь трогательна окажется встреча в полицейской конторе.
В темном нутре кареты, кроме Сумарокова, сидели еще двое, сильно недовольные пленением, и матерно кляли спятивших десятских, кои вяжут людям руки непонятно почему. Сумароков же, засунутый в карету без лишнено почтения, громогласно проклинал тиранов и призывал на их увенчанные головы Божьи кары.
Архаров молчал и слушал, надеясь выловить хоть что-то для себя полезное.
По дороге к Рязанскому подворью карета пополнилась еще одним узником – тот, оказалось, толковал в обществе про дядю, живущего в Оренбурге. От дяди наконец пришло письмо, в котором он сильно ругал губернатора Рейнсдорфа и жаловался на оренбургских чиновников. Черт его дернул прочитать сие письмо вслух…
Тут схваченные принялись ругать потерявшего разум обер-полицмейстера. Архаров, забившись в угол кареты, слушал и ухмылялся. Ему действительно было весело – он опять, как в детстве, был один против всех.
И во второй раз в жизни он увидал невозмутимого Шварца удивленным: доставленный десятскими и полицейским Жеребцовым тучный мужчина явно купеческого звания, стянув с головы вороные волосья, подстриженные под горшок, явился хоть и взлохмаченным, и несколько помятым в схватке, но все же собственным начальством.
Десятские и Жеребцов, захватившие столь ценную добычу, не поняли было, что произошло…
– Болваны, – сказал Шварц. – И вы, сударь, тоже хороши. Могли бы в нужную минуту назваться, вот и не вышло бы конфуза.
– Им поди назовись! – ответил все еще веселый обер-полицмейстер. – Хватают, вяжут, никаких оправданий не слышат. Одно слово – архаровцы! Ладно, дайте-ка мне умыться. И еще пьяницу со мной привезли, он всю дорогу в карете мне тиранов проклинал… Пусть пока один там посидит, а ко мне в кабинет – Канзафарова, коли он тут, и еще кого из архаровцев удастся сыскать. Карл Иванович, забирай свой кафтан, парик, табакерку, платок и прочее в целости и сохранности.
Он, скинув немцу на руки кафтан, прошел в кабинет и уселся за стол, чтобы подумать. Сумароков рассказать успел очень мало. Кабы они в карете оказались вдвоем – Архаров бы научил его искать кавалера, желающего видеть переписанную трагедию, чтобы кавалер тот вырвал драматурга из лап обер- полицмейстера. И таким манером, возможно, открылись бы новые подробности. Но при посторонних он этого делать не мог.
В кабинет вошли Степан Канзафаров и Клашка Иванов.
– Вы двое, стало быть… прелестно. В карете сидит твой пьяный сочинитель, Канзафаров, коего привезли с Пресни. Выкрикивал смутьянские вирши. Вирши таковы, что в кабаке ни одному пьяному рылу вовеки не понять, так что беда невелика… Верните туда, где взяли, и пусть далее в том же духе продолжает. Но чтобы за ним был постоянный присмотр. Тихий такой присмотр. Будет его искать некий кавалер, который заплатил ему деньги, чтобы он переписал наново свою трагедию про Дмитрия- самозванца…
– Самозванец? А кто таков? – тут же спросил Клашка Иванов.
– Это ты у господина Тучкова спрашивай, он умные книжки читает, должен знать… – тут Архаров подумал, что самому бы не вредно как следует расспросить Левушку. – Помнишь, Иванов, тетрадку, что в снегу нашли? Сдается, это та самая трагедия и есть – и там показано, что следует исправить, от чего избавиться. Потому следует наладить наружное наблюдение, а заодно подослать кого-то из молодцов к его
